— Слепой ты, что ли, отец? Вот же она — жена для нашего Любимко, нашлась уже! Ну и пусть, что из простой семьи. Нам с нашим женихом и такой следует радоваться. Смирись, отец, нашего круга девушку нам к сыну не залучить. Сам понимаешь, какие у них требования! Такие же, как у тебя. Они тоже перебирать да нос воротить горазды, не всякому согласие дадут. А Любимко, — добавила она, вздохнув, — не тот товар, который лицом выставляют. Ох, не тот...
Ярополк хмурился, а жена продолжала убеждать:
— Чего брови супишь, старый? Коли хочешь род продолжить, придётся нам того... запросы снизить слегка, а то суждено нам без внуков остаться. Ведь главное-то что? Главное, чтобы жена с ним сладить могла. А Олянка с его хворью справляется чудо как хорошо! Кто, кроме неё, так ещё сможет? Да никто! Необычная она девушка, дар у неё редкий, для Любимко она просто спасение! Второй такой ты не сыщешь, уверяю тебя. Да и сын наш в неё втрескался, и не по уши, а по самую макушку, разве сам не видишь?
— Полно, да согласится ли она? — молвил Ярополк, уже склонный принять доводы супруги, но всё ещё сомневающийся. — Нелегко ведь ей придётся.
— Поверь мне, отец, Олянка хоть и простая девица, но сердце у неё — золотое. Яхонтовое! — ласково, вкрадчиво обхаживала его Вестина. — Самая главная её добродетель — сострадание. И столько его в ней, что на тысячу человек хватит! Такие сердца раз в столетие рождаются. И многое они способны вынести, очень многое! Особенно ежели внушить ей, что без неё Любимко пропадёт... Да тут и внушать ничего не нужно, потому что это правда! Она одна ему нужна, больше никто не справится. Она рождена для него!
Расчувствовавшись, Вестина отёрла мокрые глаза краешком чёрной накидки. Она умела говорить горячо, убедительно, чувствительно, метко попадая по стрункам души слушающего, но сейчас предмет разговора был особый — он и усилий не требовал, сам сердце сотрясал и слезами его умывал.
— Ладно, ладно, — поддаваясь, сказал Ярополк. — Действуй, мать. Видно, иного выхода у нас нет...
Препятствие возникло в лице самого Любимко.
— Матушка, никому я бы не пожелал такой доли — мучиться с таким мужем, как я, — сказал он. — Ни одной девушке. А уж Олянке...
Тут он смолк, порозовев. Дальше без слов говорило его сердце, в котором мать читала, как в открытой книге. Обняв сына и нежно приникнув к его плечу, матушка Вестина вздохнула:
— Ох, Любимушко, солнышко ты наше красное! Понимаю я тебя, но и ты нас, родителей твоих, пойми. Каково батюшке твоему сознавать, что род его оборвётся и не будет наследников у него? Авось, и не передастся детушкам твоя хворь, коли мать их осмотрительной будет. Нет ни у меня, ни у отца среди предков никого с таким недугом, это всё тот пёс проклятый виноват, что испугал меня. А Олянушку мы беречь станем, и всё обойдётся, всё хорошо будет. Пойми, сынок, ежели и жениться тебе, то только на ней! Другой жене туго придётся, да и сбежит она в конце концов, не сдюжит...
— А Олянке? Олянке, думаешь, хорошо будет смотреть на всё это?! — воскликнул Любимко, волнуясь.
— Любимушко, сыночек, — ласково проворковала матушка Вестина, поглаживая его по правому плечу, а голову доверительно и любовно склонив на левое — то, что ближе к сердцу. — Да ведь никто, кроме неё, не умеет твою боль унимать и припадки успокаивать. С её помощью они редкими стали и совсем короткими — не то, что раньше! Авось, со временем ещё реже станут, а то и совсем прекратятся. — И с улыбкой спросила, заглянув Любимко в глаза: — Скажи ведь, люба тебе Олянка? Ну, признайся, люба?
— Ничто-то от тебя не укроется, матушка, — усмехнулся тот.
— Так ведь любовь твоя у тебя на лице написана, дитятко, — засмеялась Вестина. — И то, как ты глядишь на неё, и как говоришь с нею, и каким рядом с нею становишься — всё сердце твоё с головой выдаёт.
— Вот только не знаю, люб ли я ей? — вздохнул Любимко.
— Не сомневайся, сыночек, люб! — убеждённо воскликнула матушка Вестина. — Нельзя тебя не любить — уж таков ты! Теплее, чем солнышко, яснее, чем звёздочки!
— Это для тебя я, матушка, таков, — тоже не удержался от смеха Любимко. — Ты матушка моя, оттого и любишь меня таким, каков я есть. А вот девушки... Тут всё не так-то просто.
— Ну ладно, сыночек, позже ещё поговорим, — мудро завершила беседу Вестина.
Мысль о том, что Любимко без неё если не пропадёт, то уж точно будет болен и несчастен, давно подспудно зрела в душе Олянки и без вкрадчивых слов матушки Вестины. Девушка была даже готова остаться здесь в качестве его личной врачевательницы, но родительница Любимко мягко намекнула, что положение Олянки несколько двусмысленно.
— Ты — незамужняя девица, что мы твоим родителям скажем? В качестве кого ты тут живёшь?
— Так... целительницы, вестимо, — робко, с запинкой пробормотала девушка.
— Ну, ежели так ты себя определяешь, тогда изволь плату брать, — строго молвила Вестина. — Рабов мы не держим, вся наша челядь за свою службу денежку получает, хоть и небольшую. Коли своими руками не хочешь заработок принимать, мы его твоим родителям отдавать станем.
Глаза Олянки намокли, сердце трепыхалось и металось, загнанное в угол, не зная, куда ему кинуться, к кому прислониться. Растерялась она, похолодела, точно на краю пропасти стояла.
— Не нужна мне плата! — пролепетала она. — Я сыну твоему, госпожа, не из корысти помогаю.
— А коли не из корысти, значит — по любви, — сразу сменив строгий тон на ласковый, заключила матушка Вестина. — А коли по любви, то честным пирком да за свадебку — и делу конец! Пойми ты, дитятко, люба ты ему, крепко люба. Другую девушку в жёны он ни за что не согласится взять, хоть бы даже приказали мы ему. На тебе у него свет клином сошёлся, никого, кроме тебя, он и видеть не желает! И что нам, родителям, прикажешь делать? Он упрямый, ты упрямая — не видать нам на старости лет внуков с двумя такими упрямцами!
В слезах ушла в свою светёлку Олянка. Безмолвно кричало и надрывалось её сердце, тосковало по Радимире, несбыточной и далёкой, но как Любимко покинуть? Как оставить его без помощи в когтистых лапах недуга? От малейшего его стона рвалась её горячо сострадающая душа в клочья, невыносимо было Олянке видеть, как ясная улыбка сменяется на его лице выражением жестокого мучения. Беззвучно выла и кричала девушка, вцепившись зубами в уголок подушки...
Выйдя утром в сад, встретила она там Любимко. Тот задумчиво бродил по тропинкам, озарённым косыми рассветными лучами. Его сейчас не мучила боль, и отрадно Олянке было видеть его светлое, ясное лицо, не омрачённое страданием. Таким он должен быть всегда — этого отчаянно желало её сердце. Он не заслуживал боли, не заслуживал терзаний недуга.
Завидев её, он с искренней и радостной улыбкой остановился. С трудом удерживая слёзы, Олянка подошла к нему.
— Скажи, я правда тебе так люба?
Тот на миг потупился, а когда поднял взгляд, в нём мерцала грустноватая нежность.
— Я думал, это только слепому не видно, — улыбнулся он.
Девушка быстро, порывисто обняла его.
— Хороший мой... Хороший, — шептала она, гладя мягкие волны его волос исцеляющей, тёплой ладонью.
Она ответила «да». Но как сказать Радимире? Она больше не могла быть ей верной, сделав свой выбор; оборвалась тёплая пуповина, связывавшая их, и заливала всю душу кровью.
3
— Так почему же твоё лечение перестало помогать мужу?
Куница разделывала тушу только что добытой ею косули. Она носила на шее огниво и нож в чехле; последним она и орудовала весьма ловко и уверенно.
Полусон, полубред закончился, Олянка вынырнула из него выжатая, измученная, но, как ни странно, живая и даже почти здоровая. Снилось ей, будто она отпускает к Радимире белую голубку, чтоб светлокрылая птица сообщила женщине-кошке о том, что Олянка умерла. Она и правда умерла — как человек. Кто она теперь, девушка и сама не знала...
Но мысль о Любимко снова тоскливо заныла, края подсохшей было душевной раны разошлись, опять потекла тёплая свежая кровь.
