Он распростер руки, словно открыл восточный веер. Потом так внезапно хлопнул в ладоши, что Джоан подскочила и оглянулась, не входят ли пятьсот негров, несущих драгоценности. Однако то был ораторский прием.
— Потому-у-у, друзья мои, — продолжал он, и акцент его стал сильнее, — что это лучший пример того, как нелепы и неверны ваши мнения о наших бытовых обычаях, особенно же — об отношении к женщинам. Я взываю к любой даме, к любой европейской даме. Неужели башмак опасней шляпы? Башмак прыгает, башмак скачет, он бегает, он все ломает, он пачкает ковер садовой землей. А шляпа висит на вешалке. Посмотрите, как она висит, как она спокойна и добра! Почему же ей не быть спокойной и на голове?
Леди Джоан похлопала вместе с другими; и ободренный мудрец продолжал:
— Неужели вы не поверите, мои прекрасные слушательницы, что великая религия поймет вас во многом, как поняла, когда речь идет о башмаках? В чем обвиняют многоженство наши враги? В том, что оно выражает презрение к женщине. Но как это может быть, друзья мои, если женщин в мусульманском семействе гораздо больше, чем мужчин? Если в вашем парламенте на сто англичан один представитель Уэллса, вы же не скажете, что он — глава, угнетатель и султан. Если в вашем суде одиннадцать больших, толстых дам и один тщедушный мужчина, вы не скажете, что это нечестно по отношению к женщинам-присяжным. Почему же вас пугает великий эксперимент, который сам лорд Айвиву-у-уд…
Темные глаза леди Джоан глядели на морщинистое, терпеливое лицо лектора; но слов она больше не слышала. Она побледнела, насколько это позволял испанский цвет ее лица, ибо необычные чувства охватили ее душу. Но она не шевельнулась.
Дверь была открыта настежь, и в зал иногда врывались случайные звуки.
По набережной, должно быть, шли два человека; один из них пел. Рабочие часто поют, возвращаясь с работы, а голос, хотя и громкий, звучал так далеко, что Джоан не слышала слов. Но она их знала. Она видела круглые, неуверенные буквы. Да, слова она знала; знала и голос.
Ношу я сердце как цветок таинственный в петлице,
Что в замке Патриков расцвел, в их родовой теплице;
Он, словно яркий орденок, к моей груди приколот,
Ему с рожденья не страшны ни засуха, ни холод;
Но мигом сердца лепестки от страсти облетели
У леди ветреной в руках, в канун Страстной недели.
Внезапно, с острой болью вспомнила она вереск и глубокую песчаную яму, слепящую на солнце. Ни слов, ни имени; только эту яму.
У ливерпульца, у того ушло сердечко в пятки
Он, аки в ад, на зовы труб плетется без оглядки;
Там трубы курят так, что он с куренья занеможет,
Там пляшут так маховики, как он сплясать не может.
А лепестки у моего мгновенно облетели
У леди ветреной в руках, в канун Страстной недели.
У тех, что в Белфасте живут, сердца судачить прытки,
Они орало возомнят орудием для пытки,
И все орут, что их луга казнили торквемады,
Но мы ведь жжем лишь сорняки, нам ихних ведьм не надо.
А лепестки у моего мгновенно облетели
У леди ветреной в руках, в канун Страстной недели.
Голос внезапно умолк; но последние строчки были настолько разборчивей, что певец, несомненно, подошел значительно ближе и не уходил.
Лишь после этого, как сквозь облако, леди Джоан услышала, что неукротимый мудрец заканчивает свою лекцию:
— …и если вы не препятствуете солнцу снова и снова восходить на Востоке, вы не будете возражать против великого эксперимента, снова и снова приходящего к вам. Высшее многоженство возвращается с Востока, словно солнце, и только в полуденной славе солнце стоит высоко.
Она едва заметила, что мистер Ливсон, молодой человек в двойных очках, поблагодарил лектора и предложил душам задавать вопросы. Они стали отнекиваться, выражая свою простоту и в неловкости, и в светской сдержанности, пока наконец вопрос не прозвучал. И Джоан поняла не сразу, что он не совсем обычен.
Глава 8
Vox Populi
— Я уверен, — сказал мистер Ливсон, секретарь, с несколько принужденной улыбкой, — что теперь, когда мы выслушали прекрасную, эпохальную речь, кто-нибудь задаст вопросы, а позже, как я надеюсь, мы откроем диспут.
Он пристально посмотрел на джентльмена, устало сидевшего в четвертом ряду, и сказал:
— Мистер Хинч?
Мистер Хинч покачал головой, пылко, хотя и с робостью, выражая удивление, и сказал:
— Я не могу! Право, я не могу!
— Мы будем очень рады, — сказал мистер Ливсон, — если вопрос задаст кто-нибудь из дам.
Наступило молчание. Все почему-то решили, что вопрос задаст большая, толстая дама (как сказал бы лектор), сидевшая с краю, во втором ряду. Но ждали они зря; к всеобщему разочарованию она застыла, как восковая фигура.
— Может быть, есть еще вопросы? — сказал мистер Ливсон, словно они уже были. Кажется, в голосе его звучало облегчение.
И тут в конце зала, посередине, что-то зашумело. Послышался ясный шепот:
— Валяй, Джордж! Ну, что ж ты, Джордж! Есть вопросы? А то как же!
Мистер Ливсон взглянул на говоривших с живостью, если не с испугом. Он только сейчас заметил, что несколько простых людей в грязной, грубой одежде вошли в открытую дверь. Это были не крестьяне, а полукрестьяне, то есть — рабочие, которые всегда бродят вокруг больших курортов. Ни один из них не мог бы зваться «мистером».
Мистер Ливсон понял положение и принял его. Он всегда подражал лорду Айвивуду и делал то, что сделал бы тот, но с робостью, отнюдь не свойственной его патрону. Одни и те же сословные чувства вынуждали его и стыдиться низкого общества, и стыдиться своего стыда. Один и тот же дух времени вынуждал его гнушаться лохмотьями и это скрывать.
— Мы будем очень рады, — нервно произнес он, — если кто-нибудь из наших новых друзей присоединится к диспуту. Конечно, мы все демократы, — прибавил он, глядя на дам и мрачно улыбаясь. — Мы верим в глас народа и тому подобное. Если наш друг в конце зала задаст свой вопрос кратко, мы не станем настаивать на том, чтобы его внесли в протокол.
Новые друзья снова принялись хрипло подбадривать Джорджа, не зря носившего имя Змиеборца, и он стал пробираться вперед. Сесть он не пожелал и реплики свои подавал из середины центрального прохода.
— Я хочу спросить хозяина… — начал он.
— Если вопрос касается повестки дня, — прервал его мистер Ливсон, не упустив той возможности помешать спору, ради которой и существует председатель, — обращайтесь ко мне. Если вопрос касается лекции, обращайтесь к оратору.
— Хорошо, спрошу оратора, — сказал покладистый Джордж. — Что это у вас, снаружи есть, а внутри ничего нету? (Глухой одобрительный ропот в конце зала.) Мистер Ливсон растерялся и почуял недоброе. Но пыл Пророка Луны ждал любого случая, и смел его колебания.
— В этом су-у-уть нашей вести! — закричал он и распростер руки, дабы обнять весь мир. — Внешнее соответствует внутреннему. Именно поэтому, друзья мои, считают, что у нас нет символов. Да, мы не жалуем их, ибо хотим символа полного. Мой новый друг обойдет все мечети, восклицая: «Где статуя Аллаха?!»
Но может ли мой новый друг создать его истинное изображение? Мисисра Аммон опустился в кресло, очень довольный своим ответом; но мы не станем утверждать, что новый его друг был доволен. Этот искатель истины вытер рот рукавом и начал снова:
— Вы не обижайтесь, сэр. Только по закону, если она стоит перед домом, все в порядке, да? Думал, приличное место, а это черт знает что… (хриплый смех в конце зала).
