Несмотря на косые, неодобрительно-завистливые взгляды Семена и понимающие вздохи Валентины, Машу неудержимо тянуло в кузницу. Восторженными глазами она смотрела, как дед длинными и неуклюжими клещами выхватывал из горна раскаленную болванку, швырял ее на наковальню и молоточком – тюк-тюк – указывал внуку, куда надо бить. Васька, весело скалясь, бухал тяжелой кувалдой, и разноцветные искры веселыми брызгами разлетались в разные стороны. Споро внучок бьёт, ловко, старик едва болванку поспевает поворачивать, чтобы придать заготовке нужную форму. Глядь, а уже подкова получается, острый зуб для бороны или еще какая полезная железяка для хозяйства. Металл начинает темнеть, остывать, а для пущей закалки старик бросает ее в железную бочку с мутной водой и сует в пламя следующую. Минутная передышка. Маша подает Васятке ковшик с ледяной водой, принесенной из родника, и начинает равномерно качать меха. И вновь звонкие удары молота, снопы искр, шипение пара, передышка… Так каждый день. Все для фронта! Все для победы!

А первого июня, ближе к вечеру, на разбитой «эмке» военкома Васятке и еще нескольким деревенским парням привезли повестки на фронт. Всю ночь над притихшей деревушкой метался сдавленный плач, перебиваемый залихватскими переборами гармошки и пьяными выкриками. В доме кузнеца Морозова висела гнетущая тишина. Валентина, не обращая внимания на обильные потоки слез, струящихся по ее лицу, заботливо укладывала «сидор» сыну, Маша застыла в неопределенно-пугающем ступоре за столом, дед Никанорыч, прицепив к лацкану кургузого пиджака потемневший Георгиевский крест, сидел во дворе и, тупо уставившись в одну точку, курил одну самокрутку за другой. Васятка сидел за столом напротив Маши и пристально, словно в последний раз, рассматривал миловидное, ставшее за столь короткий срок родным и любимым, лицо девушки.

Когда первые лучи солнца выглянули из-за горизонта, в дверь просунулась заспанная физиономия Сеньки:

– Может с мамкой, с братом попрощаешься? – довольно неприветливо пробурчал он, бросив на Машу неприязненный взгляд. – И дед сидит на улице. Скоро выходить, а они все не наглядятся, не налюбуются друг дружкой! – Сенька с грохотом хлопнул дверями.

– Пора, – хрипло выдавил Василий и, поднявшись с лавки, забросил на плечо вещмешок. Следом вскочила Маша, тоскливо и страшно завыла Валентина.

– Мам, успокойся, – забормотал Васька и виновато опустил голову. – Я же живой еще, – он неумело прижал к себе худенькое тело матери. – Ты хоть перед людьми меня не позорь, – он, придерживая обмякшее тело матери, плечом толкнул дверь и вышел на улицу.

– Собрался, служивый, – едва разжимая губы, процедил Никанорыч, с трудом приподнимаясь с лавки. – Я не пойду к сельсовету, давай здесь простимся. Васятка усадил мамку и крепко обнял старика.

– Ты… это… по совести воюй, – растроганно пробормотал Никанорыч. – Не позорь фамилию… – он оттолкнул внука и отвернулся.

– Сенька, – понизив голос, обратился Васятка к брату. – Ты теперь старший, тебе и ответ за семью держать. Не провожайте меня. Сам дорогу знаю, – и пошел не спеша по улице. Маша, которая за всю церемонию прощания не произнесла ни слова, скромно стояла в сторонке, а когда Васятка скрылся из глаз, опрометью бросилась за ним.

– Вася! Васятка! Подожди! – простонала она и налетела на улыбавшегося парня, который поджидал ее за углом соседского дома. – А как же я? – запыхающимся голосом спросила она и стыдливо опустила голову.

– А что ты? – Васятка удивленно приподнял брови. – Это бабское дело – мужика с войны поджидать. Ты ведь дождешься меня, Марьюшка? К осени-то я по-любому вернусь.

– Я еще маленькая буду, – стыдливо пролепетала девушка, чувствуя, как у нее все затрепетало в груди.

– Ты, главное, дождись, – нравоучительно, на правах старшего, произнес Васька. – Дождись, а вырасти всегда успеешь. У нас с тобой впереди целая счастливая жизнь. Так как? – он требовательно смотрел на Машу. От переполнявших ее чувств у девушки перехватило дыхание, и она едва заметно кивнула головой.

– Я обязательно вернусь! – крикнул Васятка и бросился к месту сбора.

Маша подходила к дому, когда из калитки вышел Никанорыч и, сгорбившись сильнее обычного, побрел в кузницу. С дальнего конца улицы послышались призывные окрики пастуха Матвея, и девушка, торопливо схватив подойник, принялась доить смирную и покладистую корову Зорьку. Сенька сидел рядом, на лавочке и, безмятежно щелкая семечки, похотливо поглядывал на грустную девушку.

– Не горюй, Марья-краса! – насмешливо произнес он. – Я же здесь, – он швырнул семечки в сторону и, подойдя к Маше сзади, положил руки ей на плечи.

– Убери свои руки! – девушка гневно вскочила и замахнулась на него подойником. – Только подойди еще, я сразу Никанорычу пожалуюсь, – пригрозила она.

– Подумаешь, недотрога! – Сенька презрительно посмотрел на нее. – Погоди, как приспичит, сама в ногах валяться будешь!

Маша прекрасно понимала, о чем говорит и на что намекает Семен, но ничего не ответила и, отворив калитку, выпустила корову.

– Здравствуй, Матвей, – приветливо поздоровалась она с пастухом. – Подожди немного, я тебе молока вынесу, да хлеба отрежу.

Матвей, виновато и доверчиво улыбнувшись девушке, послушно остановился, поджидая.

Откуда появился этот неприметный и скромный парень в их деревне, толком никто и не знал. С первых дней войны он поселился в небольшом пустующем домике на окраине и жил, перебиваясь случайными заработками. Невысокого росточка, худенький, с вечно голодными и покорными глазами, он с раннего утра бродил по деревне. То грядку кому вскопает, навоз вывезет, зимой – снег расчищает. Плохо без мужика-то, а особенно в деревне. Денег за свою работу Матвей никогда не брал, да и что на них можно было купить? Давали хлеба, картошки, солений разных. Почему он не на фронте, Матвей никогда и никому не рассказывал, а деревенские бабы не больно-то и интересовались.

– Убогий, что с него возьмёшь. Вишь, даже на войну не взяли, – трепались на лавочках деревенские сплетницы.

А в этом году Матвея как единственного более или менее путного «мужичонку» деревенские бабы наняли пасти поредевшее стадо. Маша, которая на удивление быстро подружилась с Зорькой, да и вообще, сноровисто и ловко овладевала сельскими премудростями, впервые встретила парня за околицей, когда провожала корову. Матвей, неумело и робко орудуя кнутом, пытался собрать в кучу ошалевших от свежего воздуха, теплого солнышка и зеленой травы животных, которые, задрав кверху хвосты, носились по изумрудному лугу, а бабы насмешливо рассуждали:

– Фронт, фронт! Он с коровами-то управиться не может, где уж ему с немцем совладать!

– Зачем вы смеетесь над человеком! – сердито оборвала Маша деревенских сплетниц. – Лучше бы помогли!

– Вот и помогай, раз такая умная! А у нас и других дел полно. Вон, огороды надо сажать. Пошли, девоньки! – скомандовала Семеновна, самая скандальная и склочная бабёнка.

– Спасибо! – прошептал Матвей. – Злые какие, – он боязливо передернул плечами.

– А ты не обращай на них внимания. Это они от тоски и от неизвестности, – рассудительно произнесла Маша и сама поразилась серьезности своих суждений. – Мужики-то на фронте, вот они и бесятся, – немного подумав, по-взрослому добавила она.

Они еще перекинулись несколькими ничего не значащими фразами и разошлись. Позже, при встречах, Маша ощущала непонятное смущение, окунаясь в явственную, обволакивающую теплоту его внимательного взгляда.

Девушка забежала в дом и принялась цедить молоко. Валентина, не обратив на нее никакого внимания, продолжала лежать на кровати, уставившись в только ей видимую точку на потолке.

– Что с тобой, мама Валя? – тревожно спросила Маша.

– Плохо мне, Машенька, – женщина со стоном поднялась. – Тревожно что-то на душе, неспокойно, – она встала и подошла к столу. – Матвею перекус собираешь?

– Да, – Маша кивнула, – отрезая ломоть от каравая.

– Сала отрежь, в подклети лежит, да картохи ему насыпь. О-хо-хо, – тяжело выдавила она. – Несчастная его головушка. Представляю, каково ему сейчас. Его-то одногодки все воюют, а он с нами, с бабами мается.