— Блять, это конец! — паникует Найл, впиваясь трясущимися пальцами в приборную панель.
Саманта сдаёт назад и толкает тело позади. Машину сотрясает удар, когда инфицированный оказывается под колёсами, а потом россыпь мелких стуков, будто дождь, барабанит по крыше. Смертельный дождь из десятков детских кулачков.
— Так много…
Лиам произносит вслух то, что крутится в голове Гарри. Он не пытается их считать, мельтешение спутанных волос и рычащих ртов слишком интенсивное. Машина рывком продвигается вперёд, и несколько фигур исчезают под колёсами. Гарри знает, что они своими, несмотря ни на что, человеческими зубами не в силах прогрызть днище автомобиля, но иррациональный страх подталкивает подтянуть на сиденье ноги.
В такой тряске, которую устроили им инфицированные, даже дышать невозможно, не говоря уже о том, чтобы сменить местоположение. Машину трясёт из стороны в сторону, когда Саманта пытается ехать: колёса буксуют и застревают, но не в грязи или глине — в телах заражённых, катящихся рассыпанными брёвнами по земле.
— Так мы не выберемся, — сквозь шум бьющихся в стёкла и металл рук и лбов кричит Лиам. Гарри склонен согласиться, и сквозь липкий слой страха, покрывающий каждый дюйм кожи, предлагает:
— Я попробую увести основную массу за собой, чтобы вы смогли проехать.
— Как именно ты собираешься сделать это? — не понимает Найл. — Ты что, надумал выходить?
Проиграв в битве за управление автомобилем Саманта удерживает руль лишь одной рукой, полуоборачивается, и Гарри может испытать на себе всю силу её гнева.
— Пошли вместе! Умирать, так не в одиночестве!
— Я сам!
— Нет, я с тобой, — настаивает она. Уставшая девичья рука впивается в ворот футболки и тянет с силой, которой в этом измождённом теле быть просто не может. — Так хочешь умереть? Прекрасно! Я с тобой!
Слова не складываются в предложения: как бы сильно Гарри не хотел сказать ей, что он до замершего сердца боится смерти и предшествующей ей адской боли, когда десятки ртов, сотни острых зубов вопьются в его плоть, он не может. Воздуха не хватает, концентрации не хватает. По глазам Саманта не видит его намерений, не понимает, что он хочет спасти друзей, а не просто сдохнуть. В конце концов, лишь ему в этой машине больше нечего терять.
В шуме разразившегося вокруг машины ада Гарри даже не слышит звона бьющегося стекла. Только ледяная хватка смерти в его волосах, да смена гнева на дикий ужас в глазах Саманты вдруг приобретают смысл, срывают барьер, что мешал говорить. Гарри хрипит, когда руки заражённых, толкая друг друга, сминая остатки разбитого стекла, протягиваются в салон. Мерзкие пальцы путаются в его волосах, тянут наружу под оглушающий визг Элизабет.
Ладони друзей на ускользающем в разбитое стекло теле держат крепко, но их силы не хватает, чтобы одолеть жажду крови в плотоядных тварях, что окружили машину. Гарри разрывает от боли, когда пальцы впиваются в шею, когда тянут кудри так, что кажется сорвут скальп, и всё содержимое его головы, включая драгоценные воспоминания о Луи, рассыпется по примятой траве.
Всего миг отчаяния, полной безнадёжности их положения, и спасением вдруг оказывается то, чего никто не ожидал услышать во тьме ночи. Рёв мотоцикла нарастает, становясь всё отчётливее, приближаясь. Только вот чудовищам до него нет никакого дела; они всё так же тянут бедного Гарри наружу. Кажется, его вот-вот порвёт пополам от усилий, что прикладываются с каждой из противоборствующих сторон. И только чудом на теле всё ещё нет ни одного укуса.
Первый выстрел оглушает, громом проносится между толкающимися заражёнными и надрывает Гарри перепонки. Несмотря на несмолкающее ворчание тварей возле него, на этот гул голодной смерти, новый громкий звук пугает, словно звучит в тишине. Гарри вздрагивает, скользит перепачканными руками по тонким пальцем детей, в попытках отцепить их от своих волос и одежды, а за первым следует второй. И ещё один.
Девочка лет двенадцати, с двумя неаккуратными хвостиками, со съехавшими с волос резинками, внезапно разжимает хватку и складывается пополам. Она валится на сырую траву уродливым комом, а следом по-одному и другие. С каждым выстрелом армия заражённых редеет всё сильнее, и вот уже не десятки рук, а всего лишь четыре или пять, цепляются за Гарри.
— Зажмурься и закрой рот! — вдруг звучит грубый, незнакомый голос рядом.
Без раздумий Гарри подчиняется. По тёплым каплям на лице, по влажным звукам рядом, по отсутствию выстрелов он понимает, что незнакомец орудует ножом. Треск, с которым рвётся под сталью кожа, не перепутать ни с чем. Гарри помнит, как сильно был напуган впервые, когда услышал этот звук, когда увидел, как серебрящийся металл исчез в мясистой спине заражённого. Глаза Луи тогда были похожи на сгоревшие угли, тёмно-серые, как самое дождливое, беспросветное небо.
Воспоминание о любимом лице рвёт связь Гарри с реальностью. Он окунается в них, будто в тёплую воду, и почти не слышит творящегося вокруг хаоса. Только одна, едва слышная нота — лёгкий свист, какой порой возникает в ушах, просачивается сквозь барьеры, выставленные испуганным, сломленным сознанием. Не стоны заражённых, не всхлипы друзей, просто слабый свист ножа, рассекающего воздух. Лишённый всяких чувств, не живой, не человеческий.
С помощью Саманты Гарри удаётся освободиться от алчной хватки заражённых, и друзья втягивают его в салон. В звуках невозможно разобрать что действительно происходит за металлической дверью автомобиля, но открывать глаза Гарри не спешит. На что вообще надеется этот парень, появляясь здесь всего с одним магазином патронов? Врываясь так безрассудно в толпу заражённых, когда лишь один укус, может быть лёгкая царапина, способны обратить тебя в это? Гарри боится, что когда посмотрит наружу, в разбитое окно, то увидит лишь, как твари пожирают живую, вздрагивающую плоть незнакомца.
Хлопок двери и отсутствие тёплых, аккуратных в прикосновениях рук Саманты пугает. Заставляет распахнуть глаза. Она покидает автомобиль, и только стук её деревянной биты о закрывающуюся дверцу остаётся в салоне. Но и он растворяется в воздухе через мгновение.
Парню в кожаной куртке удаётся разобраться с большей частью заражённых детей. Не выглядит, будто он идёт на сделку с совестью: рука в чёрной перчатке не дрожит, нанося удар чётко и жестоко. Отточенным движением. И Гарри пугает его мастерство, пугает с какой безэмоциональностью на лице он вырезает то, что недавно было детьми.
Найл решает присоединиться. Может быть чувство пережитого страха требует выхода, или он заботится о безопасности девушек гораздо больше, чем хочет показать. Он резко открывает дверь, сбивая с ног ещё один силуэт.
Гарри гордится бесстрашием своих друзей и хочет быть, как они, но конечности скованы оцепенением и единственное, на что он способен сейчас — это прислушиваться к звукам их борьбы с напавшими инфицированными и взглядом искать на теле укусы.
— Ты в порядке! В порядке! — шепчет Лиам, испуганными глазами оглядывая каждый дюйм бледной давно немытой кожи. Пальцами проверяя шею и затылок. — Не задело, Эйч. Ты не заражён.
Гарри верит убеждающему шёпоту, и под звуки вкрадчивой речи Лиама дрожь уходит. Растворяется в шелестящем ночном лесу, а вместе с ней всё тише становятся рычание и возня, издаваемая инфицированными. Пока и вовсе последний из них не затихает под ударом деревянной биты Саманты.
Яркий свет фар обрисовывает очертание валяющихся тут и там детей, по нелепой случайности, а может чьему-то злому умыслу, превратившихся в безумных каннибалов. Чётко видно в этом свете красные капли на смуглой коже незнакомца, на старой рубашке Мэтта, в которую одета Саманта, на руках Найла. Сердце медленно успокаивается, когда взгляд Гарри больше не улавливает отрывистых, неестественных движений, и остаётся звук тяжёлого дыхания друзей и скрип кожаной куртки незнакомца.
— Выпусти меня, — нарушает установившееся равновесие звуков Лиам, обращаясь к Элизабет.
Она покидает машину, боязно оглядывая лежащие без движения тела, следом за ней — Лиам. Только Гарри остаётся в салоне, стараясь отдышаться. Он дрожит от холода, отупел от пережитого ужаса и чувствует себя дряхлым стариком на пороге смерти. В голове трепещется одна единственная мысль: он, Гарри, только что был в лапах самой смерти, ближе чем, когда-либо. Чувствовал её дыхание на своих губах. Он никогда не будет прежним, как и мир вокруг.
