– Не нуждаемся, мой дорогой Банни? Неужели писатель пишет только тогда, когда под его дверью сидит волк? Или художник пишет картины лишь ради хлеба насущного? Неужели мы с тобой должны быть ВЫНУЖДЕНЫ совершать преступления подобно Тому из Бау и Дику из Уайтчепела? Мне больно это слышать, мой дорогой друг. И незачем смеяться, потому что это правда. Искусство ради искусства – это отвратительное новомодное выражение, но вынужден признаться, для меня оно наделено особой привлекательностью. В этом случае мои мотивы абсолютно чисты, потому что я сомневаюсь, что нам когда-нибудь удастся реализовать столь приметные камни. Но если я не попытаюсь их украсть – после сегодняшнего вечера, – мне будет стыдно перед самим собой.
В его глазах появились смешинки. Но в них также горела страсть.
– Нам необходимо тщательно выбирать работу, – заметил я.
– Неужели ты думаешь, что я этого не хочу? – воскликнул Раффлс. – Мой дорогой друг, я ограбил бы собор Святого Павла, если бы мог. Но я так же не способен ограбить кассу в магазине, как и украсть корзину яблок у старушки. Даже наше небольшое дельце в прошлом месяце было не вполне приличным, но у нас не было выбора, и я полагаю, что наша стратегия в какой-то степени служит нам оправданием. Нынешнее дело я затеваю скорее ради азарта, чем ради выгоды. Кто осмелится сунуться туда, где охрана начеку и только и ожидает появления грабителя? Возьмем, к примеру, Английский банк. Отличная мишень. Но для этого необходимы полдюжины человек и год подготовки. В то же время Рубен Розенталь – это достаточно высокая цель для нас двоих. Мы знаем, что он вооружен. Мы знаем, как умеет драться Билли Первис. Так что легкой эта задача не будет, смею тебя заверить. Ну и что с того, мой дорогой Банни? Ну и что с того? Надо ставить высокие цели, дорогой мальчик, иначе зачем существуют небеса?
– Я предпочел бы, чтобы наши цели не были настолько высокими, во всяком случае пока, – рассмеявшись, ответил я, невольно заражаясь его энтузиазмом, отчего его план начинал нравиться мне все больше, несмотря на все мои сомнения и опасения.
– Можешь на меня положиться, – последовал ответ. – Я обо всем позабочусь. В конце концов, я полагаю, что почти все трудности будут поверхностными и несерьезными. Эти ребята пьют совершенно безбожно, и это наверняка упростит нашу задачу. Но надо хорошенько подготовиться, поэтому торопиться не стоит. Вполне вероятно, выяснится, что существует дюжина разнообразных способов, чтобы провернуть это дело, и нам придется выбирать. В любом случае это означает необходимость не меньше недели наблюдать за домом. Это также может означать множество других действий, которые потребуют намного больше времени. Но дай мне неделю, и я тебе все подробно расскажу. То есть я хочу сказать, если ты действительно со мной.
– Конечно, я с тобой, – возмущенно ответил я. – Но почему я должен давать тебе неделю? Почему бы нам не начать наблюдать за домом вместе?
– Потому что два глаза увидят то же самое, что и четыре, но занимают меньше места. Без крайней необходимости охотиться в паре нельзя. И не смотри на меня с таким обиженным видом, Банни. У тебя тоже будет много работы, когда наступит время действовать, я тебе обещаю. Не бойся, свою долю веселья ты получишь. И собственный фиолетовый бриллиант в придачу. Если нам повезет.
Впрочем, в целом эта беседа меня почти не воодушевила, и я до сих пор помню депрессию, которая навалилась на меня после ухода Раффлса. Я отчетливо видел безумие затеи, в которую я ввязался. Она была шальной и совершенно бессмысленной. Когда я хладнокровно вспоминал парадоксы, которыми наслаждался Раффлс, и то, как небрежно и лишь отчасти искренне он жонглировал словами, я понимал, что они меня не убеждают. Хотя было очень трудно не попасть под влияние его личности и не поверить ему в тот момент, когда он все это произносил. Я восхищался тем, как отчаянно и бесстрашно он, казалось, готов рисковать своей свободой и даже жизнью, но по здравому размышлению я не находил подобное отношение заразительным. Тем не менее нечего было и думать о том, чтобы идти на попятную. Как раз напротив, мне не нравилась заявленная Раффлсом пауза, и, возможно, мое скрытое недовольство в значительной степени объяснялось именно его возмутительной решимостью обходиться без моей помощи до самого последнего момента.
Особенно раздражало то, что подобное отношение ко мне было для него весьма характерным. Вот уже целый месяц мы были самой успешной парочкой воров во всем Лондоне, и тем не менее наша близость была странным образом неполной. При всей его очаровательной открытости в Раффлсе ощущалась какая-то своенравная сдержанность. Я не мог ее не видеть, и это чрезвычайно раздражало меня. Ему была присуща инстинктивная замкнутость закоренелого преступника. Он окутывал таинственностью даже то, что касалось нас обоих. К примеру, я так и не узнал, как или где он реализовал драгоценности с Бонд-стрит, на доход с которых мы оба до сих пор вели жизнь, внешне ничем не отличающуюся от жизни сотен других молодых людей города. Он тщательно скрывал и это, и многие другие детали, хотя мне казалось, что я заслужил право быть в них посвященным. Я невольно вспоминал, на какую хитрость он пошел, чтобы втянуть меня в мое самое первое преступление, еще не зная, насколько он может мне доверять.
Обижаться на это было бессмысленно, но меня глубоко задевало то, что он не доверяет мне сейчас. Я промолчал, однако легче мне от этого не стало. И особенно остро эта обида ощущалась всю неделю, последовавшую за обедом с участием Розенталя. Когда я встречал Раффлса в клубе, он ничего мне не говорил. Когда я к нему приходил, его не было дома. Или же он просто не открывал мне.
Однажды он сказал, что дело продвигается, но медленно. Обстоятельства оказались гораздо более сложными, чем он ожидал. Но когда я начал задавать вопросы, он отказался на них отвечать. Это вызвало у меня настолько сильное раздражение, что я принял свое собственное решение. Поскольку он не пожелал рассказывать мне о результатах своего наблюдения, я решил затеять собственное расследование. В этот же вечер я отправился к воротам резиденции миллионера.
Дом, который он занимал, показался мне самым большим в районе Сент-Джонс-Вуд. Он расположен на углу двух широких, но малооживленных улиц, и я сомневаюсь, что в радиусе четырех миль найдется более тихое место. Огромный квадратный дом, окруженный садом с лужайками и декоративными кустарниками, также был очень тихим. Светильники были прикручены, и было очевидно, что сам миллионер и его друзья проводят вечер где-то в другом месте. Садовая стена составляла всего несколько футов в высоту. С одной стороны в ней имелась боковая дверь, ведущая в застекленный туннель. Кроме этой двери имелись две полукруглые подъездные дорожки, ведущие к двум запирающимся на засов воротам, которые в настоящий момент были распахнуты настежь. Везде царила такая тишина, что я едва не поддался соблазну войти на территорию особняка и осмотреть ее, ни от кого не таясь. Я уже собирался привести этот план в исполнение, как вдруг услышал чьи-то шаркающие шаги на тротуаре у себя за спиной. Быстро обернувшись, я увидел темное нахмуренное лицо и грязные сжатые кулаки какого-то оборванного бродяги.
– Ты идиот! – прошипел он. – Ты полный идиот!
– Раффлс!
– Вот именно, – свирепо прошептал он, – сообщи об этом всей округе, да погромче!
С этими словами он развернулся и побрел прочь, пожимая плечами и что-то бормоча себе под нос, как будто я отказал ему в подаянии. Несколько мгновений я стоял в полной растерянности, возмущенно глядя ему вслед. Затем я пошел за ним. Он волочил ноги, его колени подкашивались, а голова тряслась. Одним словом, это была походка восьмидесятилетнего старика. Наконец он остановился между двумя фонарными столбами, поджидая меня. Когда я подошел, он прикуривал короткую глиняную трубку, набив ее омерзительным табаком и чиркнув столь же зловонной спичкой, что позволило мне разглядеть тень улыбки.
– Ты должен простить мне мою несдержанность, Банни, но это действительно очень глупо с твоей стороны. Я тут пустил в ход все свои ухищрения: один вечер попрошайничаю, на следующий день прячусь в кустах – одним словом, делаю все от меня зависящее, лишь бы не стоять и не пялиться на этот дом, как это только что сделал ты. Это костюмированное представление, а ты взял и явился в своей обычной одежде. Ты понимаешь, что они начеку день и ночь. Это самый твердый орешек, который мне когда-либо приходилось раскалывать!
