И тут как шарахнет! Капифон упал навзничь. Пушка на козлах встала вертикально на дыбы. Ещё не рассеялся пороховой дым, как из туалета вывалилась… мать Капифона. Раздался душераздирающий крик: «Убили, убили!» Капифон лежал на земле, закрыв голову руками, как бы говоря этим, что он здесь ни при чём. А мы высунулись из своего укрытия и впервые увидели, как по-пластунски ползают женщины. В какие-то секунды промелькнул толстый голый зад, а тем временем мы, как зайцы, убегающие от волка, неслись врассыпную, задыхаясь от страха, перемешанного с истерическим смехом.

– А, явился? – не успела проговорить моя мать, как я оказался уже в постели. – Есть, поди, хочешь или, наверное, опять наелись печёной картошки?

Я не подавал голоса и дрожал, закрывшись одеялом. Прошло примерно чуть больше часа – стук в дверь. Слышу визгливо-хриплый голос матери Капифона.

– Маруся, твой – дома?

– Дома, – отвечает мать. – А что случилось?

– Давно дома? – продолжает дознание Капифониха.

– Да, давно. Он спит и видит, наверное, десятый сон. А что произошло-то?

– Да меня пацаны чуть не убили!

И начала рассказывать матери всю историю. Мать заохала, заахала, поддакивая Капифонихе, когда та доложила, как она всыпала своему оболтусу отцовским ремнём. Я знаю этот ремень. Капифон часто хвастался, надевая его на свои заплатанные штаны, и мы все, трогая ремень и поглаживая блестящую пряжку со звездой, говорили: «Вот врезать бы кому-нибудь этой пряжкой – не обрадуется». И сейчас, слушая мать Капифона, я весь сжался, как будто по мне ходил этот кожаный ремень с пряжкой. Капифониха ещё раз, как бы убеждаясь, спросила о том, правда ли, что я давно дома, погрозила своим громадным кулаком кому-то, пообещав всех вывести на чистую воду и расправиться с балбесами, и ушла. Мать подошла ко мне, присела на кровать. Я почувствовал её теплую руку у себя на голове.

– Ну, что вы там опять натворили?

Я молчал. Молчал и тогда, когда уже, вся в слезах, мать причитала надо мной:

– Сколько тебе говорить, что это баловство к добру не приведёт, ведь по краю пропасти ходишь. Знаешь, что тебя отпустили благодаря твоему отцу? Он погиб, защищая тебя! Да когда же ты, моё наказание, поумнеешь?

И так далее. Я, конечно, тоже пустил слезу от жалости к матери, что ей со мной приходится так трудно. И впрямь, был бы жив отец, лучше выпорол бы – и делу конец. А с матерями – просто горе. Эти слёзы выдержать может только железный, а я не железный. Вот и льются слёзы из глаз, но из-под одеяла я не вылезаю, чтобы не показывать свою слабость.

Посчитав, что мне всё сказано, мать, наконец, произнесла последнюю фразу, которая со мной до сегодняшнего дня.

– Знаешь что, сынок, тебе голова дана не для того, чтобы шапку носить, а для того, чтобы думать. Вот и думай своей головой, прежде чем что-то делать.

Встала и ушла. Я ещё пошмыгал-пошмыгал носом и заснул.

Утро выдалось угрюмое. Крапал надоедливый дождик, да даже если бы погода и была хорошая, я всё равно не пошел бы на улицу, и уверен, что все участники прицельной стрельбы сидели тогда по домам точно так же, как и я.

Знаю только, что через несколько дней мы собрались обсудить все новости. Я первый пришел к чулану, забрался на топчан, застеленный тулупом. В нашем чулане была какая-то своя атмосфера: тепло, маленькое оконце пропускало лунный свет, от которого ещё загадочней было в этом крохотном помещении, запах овчины и мышей пьянил и располагал к беседе.

Первыми пришли братья-близнецы.

– Привет.

– Привет, – отвечаю я, – ну, что нового?

– А мы из дома не вылезали, ничего не знаем.

– Ну, попало вам?

– Попало. Отец отходил ремнём сначала Генку, а потом меня.

В наш потайной штаб постучали. Ну, конечно, это – очкарик Витька. Только он может так интеллигентно.

– Да заходи ты, заходи!

– Ну, ты, наверное, тоже ничего не знаешь?

– А что нужно знать? – вопросом на вопрос ответил Витька.

– Ну, как там мать Капифона и сам Капифон, что с ним?

– Капифон лежит на животе, вся задница вспухла, мать сгоряча так его ремнём «приласкала», что сейчас делает примочки, приговаривая: «Это тебе за покушение на свою родную мать!»

– А ты откуда всё это знаешь?

– А на меня никто и не подумал, что я с вами был, поэтому я заходил к Капифону домой, морально его поддержал.

– А он не выдал никого?

– Да что вы! Железный пацан!

– Слушай, а туалет их видел?

– Конечно. Туда приходят целые делегации со всей улицы. Мать Капифона показывает всем, как она сидела «на очке» в туалете, как снаряд пролетел у неё над головой в пяти сантиметрах, пробив обе стенки туалета. Первой группе посетителей она продемонстрировала, как вывалилась из туалета и как поползла, последующим посетителям – уже только на словах, но всем уже было ясно.

– А как люди отнеслись?

– Стоят, сочувствуют, нас бранят. А когда уходят со двора, до слёз смеются.

– В милицию заявили?

– Ну что ты, нет, конечно! Что, она, своего сына садить будет, что ли?

– Ну, это хорошо, что без милиции. А пушка где?

– Мужики её рассмотрели, говорят, что она пугачевских времен, что здесь на наших огородах был бой с охраной тагильских заводов. Её, как реликвию, завтра увезут в музей.

– Говорят, за находку полагается гонорар.

– А что это такое?

– Ну, денег дадут.

– Нет уж, не надо ни гонорара, ни денег, так проживём, – сделал заключение я.

И только через много-много лет я побывал в краеведческом музее и увидел нашу находку, которая красовалась среди других экспонатов. Для пушки изготовили лафет. Мне показалось, что это – лучший экспонат музея, лучше всех геологических, исторических и даже лучше танка Т-34, который весь «заварили», чтобы пацаны не лазили вовнутрь.

Это один из эпизодов моего послевоенного детства.

Мы с моим другом Николаем вот уже два часа плетёмся за телегой. На ней, кроме нашего охотничьего снаряжения, навалена куча домашнего хлама, и восседают две крепкие кержачки – дочери главы семейства, который со своими сыновьями идёт за первой телегой. Девки, румяные, гладкие, повязанные чёрными платками до самых густых бровей, сидят вполоборота к нам, щёлкают калёные кедровые орехи и смачно сплёвывают шелуху под колёса телеги. Искоса поглядывают на нас, о чём-то беседуют и посмеиваются.

– Слышь, Николай, это они над нами смеются? Поди, рассуждают, что вот охотники отправились в тайгу дурака валять. Сами-то едут вкалывать.

– О, ещё как вкалывать! Ты видел хоть раз, как шишкарят кержаки?

– Нет, не довелось.

– Ну вот посмотришь. А я к ним на угодья еду уже третий раз. Старший сын Прокопий – вон тот, что пониже своих братьев – мы с ним работали вместе на «железке», он – осмотрщик вагонов, а я – диспетчер. Это до учёбы на сварщика. Толковый мужик, брака не допустит. Всё основательно проверит, прежде чем выпустит вагон. Я его за это очень уважал, постоянно ставил в пример другим. Он, правда, не очень-то радовался, что я его, как он говорил, выпячиваю. Но я же чувствую, что в душе он не против похвалы. А двух его братьев узнал только здесь, в тайге. С отцом вообще даже не разговаривал. А когда? Дойдём до их становища, поедим и – спать, а утром на охоту. Вечером придем – какой разговор. Они ухайдакаются, да и я под собой ног не чую, тут же спать. И так дня три-четыре. А там попрощаюсь и назад, дичь ведь надо обработать, иначе пропадёт. Вот такие пироги! Да, я тебе не сказал, если вдруг что-то тебе странным покажется – не обижайся: семья со своим укладом, они ведь – из староверов, у них свои законы и взгляды на жизнь.

– Понятно, – отвечаю я.

И опять молчание. То ли не о чем говорить, то ли мошка лезет в открытый рот, а в общем-то, разговор при ходьбе – занятие тяжёлое, да и под ноги надо смотреть. Как таковой дороги нет, и кони тянут телеги, петляя между сосен и кедров.