Вечером ко мне зашёл Гай.

— Ну как тебе первый день на работе?

Я посмотрел на часы. Было почти семь вечера.

— Неплохо.

— Ты не вышел пообедать днём? — спросил он.

— Вышел, купил внизу сэндвич.

— Я имею ввиду, с коллегами.

— Это обязательно? — спросил я, стараясь, чтобы мой голос не звучал слишком жалобно.

— Нет, конечно — рассмеялся он — просто подумал, что ты мог бы так быстрее со всеми познакомиться. Но как тебе удобнее. Я понимаю, что после долгих лет работы из дома трудно стать душой компании. Так что — не волнуйся. Делай все, как хочешь.

Я облегчённо кивнул. Не то, чтобы я был против общества других людей. Наоборот, я согласился на эту работу, чтобы хоть с кем-то общаться, кроме своего деда. Но мне все же требовалось какое-то время.

Мы с Гаем тем временем вышли из офиса и пошли на стоянку, где стояли наши машины.

— Подвезти тебя? — спросил он.

— Я приехал на своей — отозвался я.

— Если хочешь, я могу заезжать за тобой по утрам, подвозить до работы. Мне нетрудно — сказал он.

Мне стало не по себе.

Нет, я прекрасно понимал, что он показывает свое расположение. И что он явно был во мне заинтересован. Но я сам был к этому не готов. Абсолютно не готов. По крайней мере, пока.

— Не стоит, я предпочитаю водить сам. Мне надо идти, увидимся завтра — сказал я, стараясь поставить точку на этом разговоре.

Он задумчиво кивнул мне, и смотрел, как я иду к своей машине.

Дома меня ждали дед и горячий обед. После обеда я понял, что устал за этот день сильнее, чем ожидал. Лег спать пораньше, но на свою беду, проснулся посреди ночи.

Пошел на кухню попить холодного сока.

И услышал то, что не слышал уже много лет — голос деда, говорящего во сне.

Стиснул зубы, мечтая заткнуть уши, как ребенок.

Из всей нашей семьи только я знал немецкий достаточно, чтобы понять, что говорит во сне мой дед.

Моя бабушка, на свое счастье, всю свою жизнь спала по ночам как убитая.

Отец и его сестры были очень сильно предубеждены против всего немецкого, и язык не учили из принципа, как и многие в их поколении. Их не особо интересовало то, что Яков Розенберг говорил во сне — что хорошего может сказать человек, выживший в концлагере?

Мои братья вообще не особо дружили с иностранными языками.

Со мной дед смог утолить свою тоску по родному языку. Я схватывал языки легко, и быстро стал понимать все, что он говорил. В детстве я мог даже неплохо разговаривать на немецком, но позже много чего забыл из-за отсутствия практики, и теперь у меня оставался в основном пассивный запас.

Дед научил меня на свою беду — он не знал, что разговаривает по ночам.

Мне хватило одной ночёвки у бабушки и дедушки в семнадцать лет (родители отослали нас троих к ним на ночь из-за грандиозного потопа, когда после зимнего ливня нам залило весь первый этаж), чтобы услышать то, он скрывал от всех уже полвека.

Отрывки фраз, приказы, имена. Я не хотел слышать, но дом был старым, с плохой звукоизоляцией, а я не мог заснуть на новом месте, и слушал.

В ту ночь я так и не смог заснуть.

Я не верил — не мог поверить, что такое возможно. Решил, что не так все понял.

Набирался духу более месяца.

И, в следующий раз приехав к ним, дождался, когда бабушка уйдет к соседке пить кофе, и подошёл к нему.

Разговор я начал на немецком.

— Я слышал тебя, когда ты говорил во сне.

Он даже не вздрогнул.

— В самом деле?

— Кто такой Курт Нитшке?

— Понятия не имею — ответил он.

— Ты называл его имя.

— Вот как — сказал он равнодушно. Его льдистые глаза смотрели на меня так, что мне стало очень страшно.

Больше всего мне хотелось замять этот разговор, сделать вид, что ничего не произошло. Скорее всего, я смог бы это сделать.

Но мой рот словно сам произнес:

— Ты сотрудничал с нацистами? Юденрат?

Он посмотрел на меня пару секунд молча. Потом рассмеялся. Холодно и отрывисто.

— Нет, Миха. И на твоем месте я бы закончил этот разговор прямо сейчас.

— Нет — сказал я.

— Что ты слышал? — спросил он жёстко.

Я, как мог, вывалил на него все, что услышал. И пока говорил, практически уже понял все сам.

— Бабушка знает? — спросил я шепотом, холодея от мысли, что моя любимая, добрая бабушка могла столько лет прятать опасного преступника.

— Нет. И не узнает. Ты понял? — сказал он. В ту секунду он говорил именно так, как нацисты в фильмах. Отрывистый грозный лай.

— Я понял — сказал я осипшим голосом.

— Иди к себе в комнату — приказал он.

Я повернулся и вышел из дома, даже не попрощавшись с бабушкой.

После этого я год не был у них дома — до самой ее смерти.

В школе у меня начались проблемы, и именно тогда туда вызвали мою мать.

Тайна моего деда жгла меня, не давала мне спать, дышать, учиться.

Я смотрел на своего отца и видел, как он похож на Якова. Смотрел на себя, и понимал, что и во мне его кровь обрела продолжение. Ненавидел себя за это. Моим братьям повезло больше — они пошли в мать — темноглазые, с характерным шнобелем.

К концу школы я смог взять себя в руки, и сдать все экзамены с отличием. Не оттого, что смирился с фактами, а потому, что понял, что ещё немного — и мне навяжут психолога. Почему-то я был уверен, что тот сразу же сможет выжать из меня всю правду про Якова. Сейчас я понимаю, что это было смешно — вряд ли школьный психолог стал бы копать так глубоко. Но тогда этот страх помог мне вытащить себя из того состояния, в котором я находился много месяцев.

После школы я пошел в армию — в боевые части, как и многие в нашем классе.

На похороны бабушки приехал уже в форме.

Помню, что зашёл в ее дом, и понял, что в последний раз, что видел ее, даже не попрощался с ней. Конечно, я говорил с ней после этого по телефону. Но тот последний раз…

Потом я увидел деда.

Он сидел на старом низком диване, и выглядел постаревшим лет на десять.

Я увидел одновременно и своего деда — Якова Розенберга, с которым мы были так дружны в моем детстве — ведь только я мог говорить с ним на немецком.

И в то же время — жесткое лицо нацистского офицера. Тогда я ещё не знал, как было его настоящее имя.

Он посмотрел на меня коротким взглядом, отвернулся.

Я тоже не мог подойти к нему, чтобы выразить свои соболезнования.

Так и не подошёл тогда.

Мы начали общаться только к концу моей службы в армии, когда мои родители начали все больше и больше придерживаться традиций, а потом переехали из Тель-Авива в Бней Брак.

Я не собирался переезжать с ними, не собирался перестать есть чизбургеры, ходить по субботам в кино и гулять с девушками.

Но кроме них, мне некуда было возвращаться на выходных. Вся семья моей матери уже давно была религиозной, а с сестрами отца я почти не общался. С девушкой своей я в то время уже расстался, и у меня оставался выбор — либо сидеть на базе безвылазно, а на праздники отправляться в гости к семьям, которые принимали таких же отщепенцев, как я, либо идти на поклон к деду.

Я выбрал второе.

Когда он услышал мой голос по телефону, я был готов к тому, что он просто бросит трубку.

Но он ответил.

— Приезжай на выходные — сказал обычным своим сухим голосом.

— Спасибо — прошептал я.

Ехал к нему с тяжёлым сердцем. Хорош я был — воротил нос от него четыре года, а сейчас на брюхе приполз.

Я ожидал злорадства или мести, но он просто накормил меня домашним обедом, велел мне кинуть все свое белье в стиральную машину, и показал комнату, которая отныне стала считаться моей.