Или в другом состоянии - это был путь от пригорода Тифлиса до императорского банка, который они, налетчики, один раз в 1907 году проделали для того, чтобы напасть, убить, ограбить, совершить "экс", как тогда говорили.
Эти переходы совершались Иосифом автоматически, инстинктивно, когда он напряженно думал о чем-нибудь и всегда, по внутреннему сигналу эмоциональной памяти, которая не спрашивая разум, направляет наши действия во сне и наяву, не расшифровывая причин, прячась под рассеянность или задумчивость.
Тело человека управляется в такие минуты и часы "лоцманом" - чувством, пережитым некогда и навсегда запечатленном в сознании. Наша личность и состоит из таких сильных чувств и способности переживать их...
И выходит, что все мы - продукт обстоятельств, их взаимодействия с генной структурой, данной каждому от Бога. И чего тут больше - обстоятельств или структуры - неясно.
Например, Иосиф Джугашвили, стал Вождем не потому, что были только условия или только обстоятельства, но и потому, что его генная структура была такова, а все прочее наложилось на неё, как множество условий и допущений, проявившихся из небытия. Эти переживания помогли судьбе воплотить в образе Иосифа Джугашвили-Сталина - народного лидера, сделали его редким человеком, предназначенным приказывать, повелевать, казнить и миловать, и осенили его сверх идеей, руководствуясь которой можно было проявить во всем блеске качества партийного руководителя, политика, вождя...
Иосиф ходил, думал, и вспоминал:
"Эх, Бухарчик, Бухарчик! Мне тебя жаль, но ведь ты сам этого хотел, сам формировал в прошлом свое будущее, когда задумал подчинить партию и меня, себе и своим сторонникам, которые растащили бы страну, великую страну Революции по частным конторам, кооперативам, буржуазным трестам и концернам! И все, что мы задумывали, за что боролись, - все это вновь могло попасть в руки сытых, самодовольных и подлых хозяев жизни, волею рождения и особенностей социальной системы, всегда творящих зло чужими руками...
Проклятые либералишки, дрожащие от вожделения, когда власть хоть на мгновение проходит рядом. Им мерещится, что они способны прокормить народ, сделать его счастливым, одетым, обутым. А Бухарчик, умная голова, но характер - дрянь! Он был игрушкой в руках Томских, Рыковых...
И главное, - эти псевдо-полководцы будут пытаться диктовать мне свои бездарные глупые решения, а я вынужден буду их слушать и подчиняться?! Ну, нет!!! Я бы мог поладить с Николаем, с Бухарчиком, но ведь он не один".
Сталин зябко повел плечами, потер левой рукой полубесчувственную шершавую кожу лица, закрыл глаза сухой холодной ладошкой, потом пошатнулся, удержал равновесие и, пройдя вдоль кромки письменного стола, тяжко опустился на стул, некоторое время посидел, согнувшись и облокотившись на стол.
Потом, восстановив равновесие в закружившейся вдруг голове, тряхнул ею, прогоняя привычную дурноту ночного переутомления, повернулся к окну, увидел там, снаружи, серость ненастного дня, услышал предупредительную тишину Кремля... Медленно рука его нажала на кнопку звонка, вызывая Поскребышева. Тот, сияя лысой головой, явился как чертик из табакерки.
- Позвони Ежову, пусть зайдет после обеда...
...Бухарин проснулся в камере, но долго лежал с закрытыми глазами, дышал тяжело, с шумом. Сердце ворочалось в груди и отдавалось где-то в горле коротким спазмом - глотанием:
"Нет, не надо было допускать этого ареста, а сразу покончить счеты с этой мукой, которой стала жизнь" - мысли бессвязно роились в голове.
Полусвет камеры, настороженная тишина за железными дверьми, скрип железных петель, грохот открывающихся и закрывающихся дверей в коридоре - все это было чужое, опасное, безысходное...
"И все-таки я здесь, в тюрьме, - продолжал думать Бухарин, - все-таки он меня арестовал"...
Резкая боль, вдруг, разлилась откуда-то из центра тела и, расходясь по радиусу к краям, сдавила, задушила горюющую плоть, исторгла из горла тихий стон.
На какое-то мгновенье Бухарину показалось, что он умирает, что корни его жизненной силы подрублены этим удушьем, и все органы, уставшего от жизни тела, добровольно согласились прекратить существование!
И лишь мозг жил, фиксируя и откликаясь на существование боли. Состояние бесконечной подавленности было эмоциональной копией всего, происходящего вовне. Инстинкт самосохранения боролся за жизнь в этом, до времени одряхлевшем теле, и, заменяя разум, спасал это тело уже и в этой безнадежной ситуации...
Бухарин, чуть подтянувшись на локтях, подвинул туловище повыше, на подушку, лег поудобнее, задышал, стараясь делать это мерно и глубоко, обеими руками массируя грудь.
Тяжесть и дурнота уходили медленно, но руки, постепенно обретали способность чувствовать, очаг дурноты съеживался, сжимался...
"Ну, вот и сердце начинает отказывать... А как хорошо было бы умереть... Но только вот так, лежа, во сне, без страха неизвестности, без тоски, без горечи несбывшихся надежд и сожалений, вызванных ошибками, исправить которые уже нет времени...
- Чем же он берет? - напряжённо думал Бухарин. - Почему все, что он задумывает, ему удается? Почему его лицо бесстрастно даже тогда, когда он находится в центре событий? Может быть это от неумения чувствовать, понимать масштабы происходящего? Откуда эта холодность и сдержанность у человека, который родился в Грузии, в простой семье сапожника-пьяницы? Конечно, характер у Кобы полу-уголовный: что задумает, то и сделает, даже если надо ждать год, два, три...
Даже если надо терпеть, довольствоваться малым. Почему я, известный в партии человек, не любя Кобу, не могу сдержаться и не поддакнуть, когда его тяжелый взгляд вопросительно ткнет меня глаза в глаза? Он конечно сильнее... - безнадежно констатировал Бухарин. - А ведь я его помню давно. Уже тогда, в своей среде, он был лидером. Всегда сдержан, молчалив и главное, естественен. Никогда не пойдет на поводу у настроения толпы. Его можно назвать грубым, если за грубость считать способность жить только своими настроениями. И потом, он политик и деспот, и это вариант восточный, может быть иезуитский, когда все подчинено одной цели: жест, слово, взгляд. Коба, Коба!
Ты не способен на дружбу, ты и тогда не был способен на дружбу, когда нас ловили и гоняли по всей империи. Ты, как неистовый испанец, чьи глаза готовы испепелить, а лицо улыбается мертвой усмешкой. Ты всегда носил тайну драматического разочарования. Где и когда ты, Коба, испытал страдание и боль, оставшиеся в тебе навсегда? И почему я, удачливый, умный, воспитанный, всегда робел перед этой силой равнодушия, которая дается людям разочарованным и равняется силе гипноза. Может потому, что ты и есть тот народ, его характерная часть, которая вечным сфинксом холодно взирает на мир и суету вокруг, неся в себе презрение к красивой форме, инстинктом чувствуя страдание, как основу жизни...
И ведь ты не русский, как не французом был корсиканец Буонапарте, и как это часто бывает, инородец сумел смирить и покорить..."
Вновь сильно кольнуло в левой стороне груди и Бухарин, скрипнув зубами, перевалился на бок и сел на койке. Лицо его пожелтело, сморщилось, лысая голова вжалась в плечи. Козлиная бородка, грязная и спутанная, торчала из подбородка куда-то влево и вбок, и казалось, вот-вот отклеится.
Лихорадочно блестели расширенные зрачки, а глазницы запали и отпечатались темными полукружиями, на землистом лице.
В дверной глазок кто-то заглянул снаружи и тихо отошел. Что-то там, в длинных коридорах и комнатах охраны готовилось свершиться?
Тяжелые мысли продолжали тесниться в измученной голове Бухарина: "И ведь как сила власти добавляет его, Кобы характеру чувство превосходства, из-за которого лицо становится каменным, а взгляд - неподвижно настойчивым? В чем я ему уступал, в чем проигрывал?.. Да! Конечно! У него все было сегодня, сейчас. А форма действия была лишь реакцией на происходящее здесь и сию минуту. Никакой фантазии, ни иллюзий, ни мечтательности. Так называемый героизм действия, который отодвигает мысль и интеллект на второй план, делая центром жизни действие, движение, ответ ударом на удар! И подготовка нового удара, вовсе не обусловлена чьим-либо замахом. Просто он доделывает, дорабатывает тот план, который сконструировал еще несколько лет назад, безымянной, бессонной ночью, после очередного неудачного действия в ЦК ли, в Коминтерне ли, или на вечеринке после заседаний... Нет, я проиграл и должен себе и всем это объявить. И потом, мое признание на процессе будет последним вкладом в дело партии, в дело революции. И совсем не важно, как и когда я умру. Я долго цеплялся за жизнь, долго шел на поводу у обстоятельств, своих союзников, друзей, долго, слишком долго искал свой путь в революции... И вот итог... А итог у нас один - это смерть!!!
