Теперь, судя по тяжелому взгляду, который его разбудил, он расплачивался за непонимание происходящего. У Марата закололо между лопатками, он разозлился на себя, в любую секунду его могли убить одним ударом в спину, пока он с закрытыми глазами мудрит, препарируя вчерашний день. Он коротко зевнул и резко сел, открыв глаза, на ходу развернувшись так, чтобы лицом к лицу встретиться с тем, кто на него смотрел. Никого. В воздухе еще веяло чьим-то недавним присутствием и стремительным уходом. Выпавшая из кармана монета, глухо стукнувшись о половик, катилась по нему, пересекая домотканые полосы. Энергично моргая ресницами, чтобы скорее продрать глаза, он бесшумно соскользнул с постели – при свете дня выяснилось, что это был громадный деревянный сундук, – походя аккуратно придавил монету ладонью к полу и заглянул за ширму.

В другой половине комнаты на панцирной койке под тускло блестевшими шишечками спала Лора. Ее усталое лицо без парика и макияжа выглядело старее, чем вчера, и в то же время как-то по-детски. Голова со слипшимися жидкими волосами казалась слишком маленькой сравнительно со вчерашним днем, когда была увенчана париком. Спящая трогательно посапывала. Прислушавшись, Марат решил, что она гораздо ближе к сорока, чем он думал вначале; он косвенно определял действительный возраст женщины по ее дыханию. В Учреждении молоденькие заключенные дышали легко, а надзирательницы почтенного возраста, засыпая на посту, всхрапывали. Он сразу исключил Лору из числа тех, кому мог принадлежать взгляд. Ее поза во сне с жертвенно закинутой головой, с безвольно свисающей к самому полу кистью руки была слишком вычурной для притворства. И, кроме того, панцирная сетка, конечно бы, предательски скрипнула, если б она сейчас только прыгнула в постель. Дверь в коридор была приотворена. Значит, смотревший ушел. Или, может быть, вследствие вчерашнего перевозбуждения и с похмелья Марат сделался мнительным и шестым чувством услышал сигнал ложной тревоги?

Вокруг Марата померкло и, пока он в замешательстве повернул голову, вновь посветлело. Он подошел к окну полуподвала, влез на подоконник и, щурясь от полного света погожего утра, до плеч высунулся в форточку.

На небе – ни облачка. Над окном натянута пустая бельевая веревка с торчащими в разные стороны деревянными прищепками, но никакой простыни, которая при порыве ветра могла на секунду затенить комнату, не висит. Лишь далеко в стороне от окна сохнет чья-то темная рубашка. Значит, смотревший, обогнув дом, прошел мимо окна и, может, даже наклонившись, выставил в стекло свою физиономию и ухмыльнулся, глядя, как Марат спиной к окну, на четвереньках подглядывает за ширмы. Он оказался в глупом положении из-за того, что переусердствовал. Если бы он бездумно валялся на спине, оперев затылок на кинутый за голову локоть, он увидел бы в окно по меньшей мере обувь смотревшего.

Но довольно суеты. Первым делом Марат разгладил открытки с видами курорта и с огорчением отметил, что по картинкам и главное – по строчкам на их обороте пробежали полосы разломов, как по затрепанным картам, а между тем это важные улики. Да, этот день начинался гораздо менее удачно, чем вчерашний, но если бы Марат надеялся только на фарт, он шел бы сейчас по одному из выкрашенных синей краской коридоров Учреждения, а не сидел бы на этом основательном сундуке в помещении, более обжитом, чем весь его громадный казенный дом. Да, конечно, его интересует Адик, который явно живет не здесь, но, чтобы навести на него разговор, надо составить мнение о характере жильцов – кто-то из них, сам того не ведая, может рассказать о воре то, что подскажет Марату ход дальнейших действий.

Осмотревшись хорошенько, он подумал, что помещение напоминает похоронную контору. Может быть, ощущение склепа создавала красно-кирпичная кладка придомовой отмостки, поднимавшаяся за стеклом до половины уровня земли, которая резала окно напополам.

В маленьком, как шкатулка, заширмленном пространстве по-хозяйски использовалась каждая пядь жилплощади. Кроме сундука, пузатого и тугого, как барабан, тут помещался серенький диванчик с круглыми подлокотниками (видимо, здесь спала девушка, говорившая о качке на море). Собранная раскладушка, принесенная сюда явно на время, была прислонена к этажерке с книгами.

Подойдя к этажерке, Марат зацепил ногой раскладушку и осторожно отодвинул в сторону. На полке рядком стояли: «Васёк Трубачёв и его товарищи», «Моби Дик», «Женщина в белом», «Граф Монте-Кристо», «Кройка и шитьё», «Отверженные», «Морской дьявол», «Повесть о рыжей девочке», «Приключения Гекльберри Финна», «300 полезных советов», «Преступление и наказание», «Удольфские тайны», «Остров сокровищ», «Тарас Бульба», «Жизнь насекомых», «Пятнадцатилетний капитан», «Эндемики и экзоты Черноморского побережья Кавказа». Все книги были зачитаны до дыр (кроме свежей брошюры «Эндемики и экзоты…»). Марат решил, что это чтение молодого женского народа, вполне возможно успевшего к 1975 году состариться (а то и умереть).

Над диванчиком висел гобелен – копия хрестоматийной картины: девушка на берегу лесного озера задумчиво глядела в воду. Кроме водной глади, она отражалась в большом трехстворчатом зеркале у противоположной стены, которое стояло на круглом столе с облупившейся от времени лакированной столешницей, вместе с настольной лампой, массой тюбиков, пудрениц, пакетиков, флакончиков, кисточек, образуя настоящую гримерную, как в драмкружке. Наверное, ею пользовались так часто, что не имело смысла в этих коротких промежутках наводить порядок. Если сесть за стол, а потом повернуться вполоборота к окну, ноги попадали на отполированные длительным употреблением педали швейной машинки. Словом, это было чисто женское гнездышко, где собственное присутствие показалось Марату неуместным до смешного. Знали бы они, кого приютили! Он взял пудру и попробовал забелить небольшой синяк под глазом, но след пудры на его скуластой физиономии смотрелся чужеродным пятном. Он послюнил палец и стер его.

Венчала этот уют люстра на длинной ножке с бессчетным числом сияющих чистотой стеклянных капель и затейливых висюлек. Марат припомнил, что по ту сторону ширмы, где спала Лора, тоже под потолком была лампа. Ему показались странными две люстры в одном помещении, если только оно не круглый год разгорожено ширмами. Во всяком случае, он уяснил для себя, что тут, если хочешь втереться в доверие, следовало вести себя тихо, не делать резких телодвижений, а вести себя вежливо, но не настолько, чтобы несоответствие вежливости бритому черепу и испачканной кровью рубашки не казалось смехотворным.

Марат выдвинул один из ящиков в нижнем ярусе этажерки и уткнулся взглядом в ворох фотографий. Но, покопавшись в нём, не обнаружил на снимках Лоры. Однако всё-таки увидел знакомое лицо: рыжеволосая Жека, вытянувшая его из волн, над которой так жестоко подшутил вор, присутствовала на очень многих фотографиях. Вдруг из ходиков на стене с продолговатыми массивными гирями на длинных цепях показалась кукушка и прокуковала девять раз. Марат, державший в руках фото Жеки-подростка, летящей на тарзанке, которая была привязана к толстому горизонтальному суку разлапистого дерева (на обороте снимка стояла надпись «Вид с золота на золото»), торопливо бросил снимок поверх остальных и задвинул ящик. С последним «ку-ку» железной птицы за ширму проникла дочь Лоры с тарелкой крупных темно-сизых слив, подернутых дымчатой патиной. «Здесь прохладно», – прошептала она, ветром из-под выпяченной нижней губки обдувая разгоряченное лицо и волнуя свои одуванчиковые волосы. Девчонка явно желала продлить вчерашнее удовольствие и насладиться ролью избавительницы, сестры милосердия и хлебосольной хозяйки с тем машинальным бесстыдством, которое свойственно детям в распространении на себя заслуг родителей, хотя, по мнению Марата, дочь с матерью были неважными медсестрами и, по-видимому, даже не являлись хозяевами этого жилья, а просто снимали его на время летнего отпуска.