– Еще бы, – сказал Рыбаренко. – Момент, сделаю. Я уже на ходу. Держись там…

У меня не найдется алиби, ну и просьба спрятать Сорочкина, слух о которой разнесется по всей базе, тоже сыграет роль. Меня ни в чем не обвинят, но все будут думать, каждый свое.

А вот бригадир строителей Рыбаренко окажется «на подозрении», вплоть до того, что беднягу попытаются отстранить от дежурств во дворце, как утратившего бдительность и главное, не стукнувшего куда положено.

Рыбаренко отвечал за склад инструментов и расходников.

Пока мы передавали дежурство и я возвращался, на склад пролез через окно ведущий специалист экспедиции Алексей Сорочкин.

Он взял строительный пистолет и забил себе гвоздь в висок.

На Тунгуса это произвело впечатление. По здешним понятиям самому наказать себя за ошибку – значит отречься от почета, с которым тебе размозжит башку дубиной вышестоящий начальник. С точки зрения вождя, Леша признал себя запредельным идиотом, недостойным не то что казни, а даже суда.

По оценке вождя, Сорочкин был все-таки жертвой обстоятельств, а не сознательным злодеем. Тунгус планировал выторговать его себе – и пускай вкалывает тут пожизненно, обучая туземцев языкам и составляя разговорники. Продолжая, в общем, дело Унгелена.

Я спросил: как бы ты терпел этого человека? Да ты бы сорвался и открутил ему башку.

Ну что ты, сказал Тунгус. Я бы посадил его в маленькую комнатку при таможне – и пусть работает. Мы бы просто никогда не встретились. Я туда не хожу, он не выходит. Учись, советник! Это и есть настоящая ди-пло-мать-ее. Я правильно сказал?..

Ты делаешь большие успехи в языке, друг мой, заверил я.

– Это тебе не гвозди в голову забивать! – гордо заявил Тунгус. – Тут соображать надо!

Достал он меня своими гвоздями, сил нет никаких.

Гури говорит, некоторые мысли обладают такой мощью, что стоят полноценного действия; в тот несчастливый день, глядя на нее, я так хотел прибить Сорочкина, что после этого мне уже было незачем его трогать. Он больше не имел значения, не играл роли, я его вычеркнул… Зато она увидела сквозь горе и слезы, как дорога мне. И что я сам еще не понимаю, до какой степени в нее влюблен. И как мешает проявлению человеческих чувств наша глупая ди-пло-мать-ее, но я умею находить такие жесты и совершать такие поступки, которые пробивают стену отчуждения.

В экспедиции мнения разделились пополам. Зато все теперь могут объяснить, почему меня сторонились. Расчетливый убийца – неприятный тип. Я ведь Лешу грохнул, чтобы наладить отношения с папуасами, вы же понимаете. В жертву принес русского человечка во имя дипломатии, мать ее. Да еще и с особым цинизмом. Не каждый сумеет гвоздем-то.

На вопрос, отчего со мной не стремились дружить целых две высадки подряд до того, как я укокошил русского гвоздем, ответ был просто сногсшибательный.

Подозревали.

Чувствовалось во мне нечто такое.

– Чушь это несусветная, – заявил Петровичев. – Люди просто чуяли в вас вождя и не знали, как реагировать. У меня всю жизнь та же проблема.

– Пойдем… чифтейн, – сказал Чернецкий и увел его.

Оглянулся и подмигнул мне через плечо.

Грустно ему без самолета, но не наказали – и на том спасибо.

По закону подлости Чернецкий застрял.

Бывают такие герои, которым не везет красиво закончить подвиг.

Когда Акопов вцепился клешней в крыло, маленький конвертоплан не только перекосило, но еще развернуло, и встал он в трещине враспор, ни туда, ни сюда. Акопов понял это сразу, по нагрузке на манипулятор, а Чернецкому было невдомек, и они с бортмехаником Попцовым изготовились к следующему акробатическому этюду – снова упасть вниз и еще раз попробовать вылететь.

Не как раньше планировали, а без балласта. Вдруг получится. Только вдвоем.

– Алик, ты меня крепко держишь? – крикнул Чернецкий.

– Мертво! Опускаю лестницу! Выходите все!

– Все с борта!

– А как же вы… – заволновался сержант.

– Все-все-все, – заверил командир.

Они висели правым крылом вверх, нарочно, чтобы никому не пришлось лезть через Чернецкого, наступая ему грязными башмаками на щегольский синий китель с золотыми нашивками.

Кроме шуток, именно поэтому.

Первым машину покинул Гилевич с контейнером на ремне через плечо.

– Командир, умоляю, без фокусов, – попросил он.

Вторым шел Тунгус.

– Завтра в полдень будь во дворце.

– Постараюсь, – сухо ответил Чернецкий.

– Вы точно выходите? – сержант явно чуял подвох.

Командир поторопил его жестом.

– Не видишь – висим!

Когда машину оставили все лишние, Чернецкий с облегчением выдохнул.

– Олежка, готов?

– Да как сказать… Командир, мы, кажется, действительно висим.

– Сейчас Алик отпустит, и вывалимся. Ну поцарапаемся слегка… Внимание! Алик! Бросай!

– А если не брошу?

– Почему?!

– Вылезай давай, вот почему.

– Алик, не будь занудой. Я пустой выскочу отсюда как пробка из бутылки. Положу машину на спину, потом заберем ее и починим. А если ты уронишь ее в пещеру… Ты же не хочешь оставить меня без крыльев, брат?

– Саша, ты застрял, – сказал Акопов. – Тебя заклинило. Я чувствую процентов двадцать твоего веса.

– Ну вот и отпусти. И поглядим. Слушай, отпусти по-хорошему, а?

– Я-то отпущу, но у тебя оба киля будут повреждены. Скажи Олегу, пусть высунется, если мне не веришь. Там выступы скал, их зажмет и вывернет, когда я тебя брошу.

Чернецкий оглянулся на Попцова.

– Ладно, посмотри.

– Мне очень жаль, – сказал Акопов. – Я тоже люблю твою машинку.

Это Чернецкого добило. Он еще держался на адреналине, но боевой настрой уже потихоньку отступал.

И так они сделали больше, чем надеялись. Да с каким шиком! И после этого потерять любимую машину…

– Боюсь, останемся без хвоста, командир, – донеслось сзади. – Все, допрыгались.

– Алик! – позвал Чернецкий. – А вытащить?..

– Завтра попробуем. Обязательно попробуем. Иди уже к нам. Вождь тебе коня подарить хочет.

– Ты его видел, этого коня?! Это бегемот!

– Он может и жену, но судя по описанию, она страшнее бегемота…

– Не смешно, – сказал Чернецкий, отстегивая ремни. – Почему мне не смешно… Олег, где ты там. Пойдем отсюда. Долетались мы, дружище.

Когда Акопов отпустил конвертоплан, тот с жалобным скрипом чуть-чуть развернулся в трещине и застрял окончательно. Намертво.

Чернецкий спрятал лицо в ладони.

– Мы расстреляли по полмагазина, не больше, – рассказал сержант. – Боялись, термиты вцепятся в колеса. Побили тех, кто был слишком близко. Вождь… Он сделал все. Без него не ушли бы. Он сделал вот так – руками – и насекомые замерли. Насекомые, да… Да ну к черту… Сниться мне будут теперь в кошмарах…

Чернецкий вошел боком в трещину, выровнял конвертоплан и мягко посадил его перед капсулой. Струя от двигателей разметала термитов, облепивших спускаемый аппарат. Десант бросился за борт, Гилевич побежал к люку. Повезло, не пришлось ни карабкаться, ни даже тянуться. Рабочие термиты разбежались, вместо них пришли солдаты, наши приготовились стрелять, и тогда вождь сделал руками «вот так».

Чего никто вообще не учел – что термиты могут проигнорировать людей и напасть на самолет. Все были уверены: солдаты попытаются отбить капсулу, а конвертоплан им без надобности.

У термитов оказалось другое мнение.

Чернецкий дал полный газ и подпрыгнул.

Сдуло всех.

Относительно выиграл один Шурик: он успел вскрыть люк и сунуться в спускаемый аппарат. Его толкнуло под зад и закинуло внутрь.

Остальных расшвыряло вверх тормашками.

Чернецкий висел на десяти метрах, стараясь не думать, что с людьми. Он видел только вождя, лежащего ничком – тому задрало тогу аж до подмышек, и в ярком свете прожекторов ослепительно сверкала черная задница.

Одна радость – термитов поблизости нет.

Из люка высунулась ладонь, дала отмашку, Чернецкий прибрал газ и посадил машину.