Лето в Озёрном краю провожали шумно: знай, зима, не боимся твоих колючих объятий! Не забудем, что ясно солнышко вернётся на землю, не попустит, чтобы холода лютые людей добрых сгубили!

Праздник завели на окраине деревни – аккурат между харчевней и озерцом. Справили доброе кострище, чтобы уголья по двору не разбросать ненароком, принесли требу богам, как полагается. Дома бы сейчас последний сноп вязали, Велеса благодарили. А тут – север. Сплошь камни да леса с озёрами. Рожью поле не засеешь. Да и огородов особо не держали, коль земля родить не желала. Знай рыбу ловили круглый год, да дичь-шкуры заготавливали, чтобы по осени везти торговать – менять на муку да крупу.

Я держалась в круге света разошедшегося огня, опираясь плечом об одинокую сильную берёзу. Рядом беспомощно белел ствол второй: корни вывернула, ветви раскинула. Не хватило места обоим деревьям – шибко разрослись. Вот и сгинуло одно, дало родичу больше места. Костёр тянул пальцы к небу, облизывая жаром тела веселящихся, точно мать лоб дитяти, от всяких хворей, ночниц да крикс³.

Серый обнял меня сзади и опустил щетинистый подбородок на плечо. И откуда появился?

– Что грустишь, душа моя?

Я с наслаждением втянула ноздрями воздух. Потный. И еловыми лапами пахнет.

– Да вот, думаю, не увела ли тебя какая ушлая баба, – вздохнула я.

– Ты что такое говоришь, женщина? Неужто думаешь, что с такой супругой, как у меня, ещё на кого-то силы найдутся?

Нет бы сказать, что любит меня безмерно. Оболтус.

– Ну, и ещё люблю я тебя безмерно, – добавил муж и увлёк меня в пляс.

Страх, голод, одиночество… было ли что въяве? Возлюбленный прижимал меня к себе, а я знай вдыхала родной запах. Как не умела танцевать, так и не умею. Да разве это важно? Запах обволакивал, обнимал, грел и завораживал. Я бессовестно оттаптывала мужу ноги, а он делал вид, что не замечает и кружил меня дальше. И я кружилась, отдавая всю себя без остатка, надеясь, что танец никогда не закончится, что костёр не потухнет, а этот запах, любимый, обволакивающий, проникающий, всегда будет рядом.

Танец закончился.

Я беспомощно прижалась к мужчине, силясь ухватить ускользающий миг счастья, уткнулась в нестираную, небелёную рубаху, пряча заблестевшие глаза.

– Давай сегодня останемся ночевать в деревне?

Серый кивнул.

– И завтра тоже. Мне непривычно в лесу.

Снова промолчал. Спорить, припоминая, что лес я всегда любила, не стал.

– Сейчас договоримся, – пообещал он и ушёл.

Ушёл, мерзавец! Нет, это, конечно, замечательно, что супруг такой расторопный и ради любимой жены готов искать ночлег в сутолоке праздника среди мало что соображающих, опьянённых весельем людей. Но я не думала, что он сделает это прямо сейчас! Беспомощно озираясь, я не решалась ни продолжить танец в одиночку, ни отступить в тень. Молодёжь стирала башмаки под звон струн, уже не казавшийся таким мелодичным; старики баяли сказки, детишки, раскрыв рты, слушали; отбившийся от толпы любопытный мальчишка выбежал из круга света и стремглав нёсся в сторону озера. Озерцо-то немелкое, хоть и малюсенькое. А при нём – болотце. Ну как утопнет? Мать не доглядела, а я потом страдай?

Тяжело вздохнув, я направилась за щенком. Ну конечно! Мальчишка оказался тем самым, что донимал нас с Серым днём. Уж не дать ли нахальному хлебнуть воды? Вон, аж вприпрыжку к ней бежит, на костёр и не обернётся.

Да только не озёрная гладь манила Младена. У самой кромки стояла бледная, простоволосая, словно изломанная девка и жалостливо тянула руки. Уж не та ли, что в харчевне дрожала, глаза боялась от пола поднять? А мальчишка бежал, что есть мочи, и тянулся навстречу.

– Эй!

Неслух и не думал останавливаться.

– Куда?

Только быстрей помчался.

– Стой, паршивец!

Паршивец стал, как вкопанный в нескольких шагах от русалки. А та словно и не его ждала, посмотрела прямо на меня, оскалила маленькие остренькие зубки и нараспев произнесла:

– Маренушкой примечена, Смертушкой отмечена…

Что?

Русалки являлись одна за одной, тянули бледные пальцы, указывали за спину мальчишке – на меня – и всё повторяли страшные слова.

Темнота расползалась от озера, норовя ухватить, утащить к себе невинное дитя, что уже не под защитой благодатного огня, а русалки знай твердили своё. Ребёнок уже не бежал и не шёл, лишь стоял на месте, мелко подрагивая, вот-вот готовясь зарыдать. А чавкающая темнота подползала к его ногам.

Я осторожно, неспешно двинулась вперёд.

Русалки одновременно сделали шаг к Младену.

Я переместилась в сторону.

Поганые девки повернулись ко мне.

Маренушкой примечена, Смертушкой отмечена.

Маренушкой примечена, Смертушкой отмечена.

Маренушкой примечена…

Я последний раз ощутила плечами тёплый свет костра, тяжело вздохнула и кинулась в темноту.

– Пошли прочь!

Рык получился хорошим. Пугающим. Настоящим. Появившиеся клыки в кровь рвали ещё человеческие губы.

Русалки медленно уходили под воду. Они всё так же указывали на меня, но уже ничего не говорили.

Младен, забыв, что собирался плакать, смущённо прикрывал мокрое пятно на штанах.

– Забирайте вашего отпрыска, – я из рук в руки передала мальчишку матери.

Та, кажется, и не заметила пропажи сына – ворковала с харчевником, да покусывала пухлые губёшки. Ну отбежал мальчишка на полверсты от праздника, эка невидаль!

– Чтоб не шлялся, – коротко объяснила она подзатыльник сыну и вернулась к прерванной беседе.

Серый, встретивший нас почти у самого костра (явился, защитничек!), протянул мне кружку с брагой – равноценная замена потной детской ладошке.

Мы уже было отвернулись, но мальчишка снова кинулся ко мне, обхватил за колени (как дотягивался) и горячо зашептал:

– Я никому-никому не скажу, что ты волкодлак! А потом вырасту и на тебе женюсь!

Серый поперхнулся выпивкой. Не то взревновал, не то выразил соболезнования.

– Ты лучше за каждой тощей девкой не бегай, – ухмыльнулась я, – не ровен час, притопит.

– Не буду, – замотал головой Младен, – просто она так весело смеялась, я подумал, поиграть хочет…

И вот тут я обмерла. Потому что русалка не смеялась. Она горько плакала.

Ветер ткнулся холодным носом в шею. Месяц выглянул из-за тучек на часть⁴ и тут же снова укутался темнотой – засмущался. Мы крались вдоль плетня, опасаясь потревожить ленивых, но чутких псов. Серый приложил палец к губам и потянул воротца на себя.

Дверца протяжно скрипнула. Куцехвостые псы-погодки выскочили из-под крыльца навстречу незваным гостям, но, поймав мой недовольный взгляд, поджали обрубочки и спрятались назад, не проронив ни звука.

Воришки из нас получились бы знатные!

– А ты точно избой не ошибся?

Серый легкомысленно хмыкнул – он не был уверен, что старая Весея не пошутила и не указала страждущему ночлега на первый попавшийся двор.

– Тогда несушку какую в сарае схватим и дёру.

– Ага, явились – не запылились!

Старушка выскочила на крыльцо, видать, стерегла гостей у двери заранее, предпочтя хлебосольство сну. Весея оказалась кругленькой, румяненькой и такой живенькой, словно готовилась покатиться колобком сражать окрестных лис прямо сейчас или, в крайнем случае, после плотного завтрака.

– Ждёшь их тут, ждёшь с самого вечера, маешься, калитки⁵ в печи держишь, чтобы не поостыли, а они шляются!

– Извините, – ошалело протянули мы с мужем.

– Куда мне ваши извините?! Марш к столу, пока совсем холодное есть не пришлось!

– Да мы же только с праздника, – заикнулась я.

– И что мне ваш праздник? Нет, ты мне скажи, что мне ваш праздник? Я видела как вы на тех проводах ели? Нет, не видела. А тут вы сядете вечерять как положено, как мне надо. И неча на меня зыркать! На мужа свого вон зыркай, а на меня не надь! Я энтих ваших глазьев страшных повидала на своём веку!