В-пятых, издание должно быть по возможности общедоступное по цене и по содержанию, а не исключительно политическое. Для этой цели я и предполагаю к «Гражданину» еженедельному прибавлять 12 книг с картинами, и все это пустить по прежней цене 9 руб. в год. Тогда публика заинтересуется, и тут же будет ее пропаганда.

В-шестых, нужен постоянный Совет редакции, то есть кружок лиц, которые своим постоянным руководительством могли бы обеспечивать изданию его стройность, оберегать оное от увлечений, крайностей и промахов моего пера и служить гарантиею за целесообразность и производительность испрашиваемой у правительства помощи.

Итак, помощь эта нужна: 1) для доставления возможности значительно улучшить издание и в то же время сделать оное по цене общедоступным, 2) для приобретения постоянного сотрудничества талантливых писателей и художников и 3) для облегчения такому в новом виде изданию возможности пережить два критические года.

По приблизительному расчислению поддержка эта нужна на два года в размере не свыше 3 тысяч рублей в месяц, или 36 000 р. в год. Если благодаря этой помощи временной преобразованный журнал получит успех, выигрыш для интересов порядка будет огромный, и в России (вряд ли в Петербурге) из читающего общества отвоюется у сомнительных изданий очень крупная часть читателей в пользу издания строго консервативного.

Если – что предвидеть трудно – успех будет недостаточен, то после 2х лет опыта помощь прекращается.

К этим соображениям следует прибавить:

1. Очень значительная часть читающей публики в России – растлевается и либерализируется и возбуждается против правительства совершенно против ее воли; публика эта накидывается на то чтение, которое подешевле, под рукою, и интереснее, равнодушная к тенденции политической; и что же? Это дешевое чтение подносит ей либеральная печать везде и во всех видах, консервативная печать в стороне, ее почти нет, и вот против воли публика испытывает действие противоправительственной пропаганды. Ясно, что точно таким же путем, невольным, должно стараться делать пропаганду порядка, предлагая публике дешевое и интересное чтение в хорошем духе.

2. Эта публика в России весьма легкомысленна, поверхностна и добродушна. Она не растлевается дурной печатью вглубь, она только окрашивается ее цветами и привыкает к известным либеральным звукам. Чьи краски и звуки сильнее, тот и воспитывает публику. Пока краски и звуки у вредной печати сильнее. Надо во что бы то ни стало попытаться пускать в публику сильные звуки и краски консервативные. Потом, когда все доселе еще поверхностное действие либерализма на публику перейдет глубже внутрь жизни, будет уже поздно делать попытки в пользу интересов порядка.

3. Также публика, кроме того, малодушна. На нее вследствие этого сильно влияет и то обстоятельство, что либеральная печать является везде в России во всеоружии и в блеске своего богатства, могущества и многолюдства, а консервативная печать, наоборот, прокрадывается так сказать в сумерках и в жалком виде своего убожества. Допускать, чтобы печать за порядок была жалка и смешна в своем убожестве, это большая политическая ошибка. Публику соблазняет и смущает эта разница в пользу печати либеральной, а для правительственных интересов вредно зрелище бессилия и убожества органов, стоящих за эти интересы. Наоборот, вид консервативного издания, обеспеченного материально и блистающего талантами своих сотрудников (наприм[ер], «Моск[овские] ведом[ости]» и «Русск[ий] вестн[ик]»[18] – но они одни во всей России) сейчас же произведет свое магическое действие и перетянет к себе много людей из малодушно обольщенных роскошью печати либеральной. Это неизбежное действие закона так сказать природы человеческой. Эти малодушные душою и инстинктами ближе к миру консервативному, но их тянет к либералам соблазн и смущение при виде убожества партии порядка.

Все эти соображения я представлял графу [Д. А.] Толстому на днях. Он признал многое верным и уважительным; он признал верною мысль о необходимости не только карать печать вредную, но и усиливать печать благонамеренную, когда она честна; но в виду отклоняемых министром финансов всяких сверхсметных расходов признал неудобным личную инициативу в таких вопросах, хотя бы при сочувствии к ним.

Тогда я сказал графу Толстому, что с его ведома я сам представлю о сем моему Государю, и вот, Государь, я дерзаю представить эти мысли на Ваше благоусмотрение.

Какой бы не был их исход, ничто, кроме смерти, не может помешать бороться до изнеможения за святые убеждения, но Вы не поверите, Государь, как жаль, как ужасно будет жаль упустить для борьбы благоприятную минуту, которая не повторится; в лагере противников начались расколы и смуты; в обществе сказывается реакция в одних и недоумение в других; число пошатнувшихся в вере в либерализм увеличилось, и наконец, Бог помог впервые образоваться у нас кружку тесно сплотившемуся талантливых и благомыслящих людей, готовых идти в бой на арену печати: при таких условиях напор в настоящее время хотя одного издания живого и общедоступного в читающем обществе, с направлением за порядок, за Власть и за церковь может иметь громадное влияние как доказательство усиления печати порядка и как орудие и начало пропаганды, могущей дать в два, три года несколько тысяч новообращенных[19].

Не внидете в эти торжественные по ожиданию минуты в суд с старым Вашим слугою по вопросу: почему дерзаю писать к Вам? Причины – чувства! Они достойны суда милостивого. Прежде всего имею за многое благодарить Ваше Величество!

Во-первых, за милостиво принятое Вами предложение на счет рассылки по 1 экз. издания Истории царствования покойного Государя[21] по волостным правлениям. Два месяца назад все 12 000 экз. были разосланы, и так как у меня от данных мне на пересылку денег остались лишние, то я на оные разослал оказавшиеся нужными сверх 12 000 еще 630 книг.

Во-вторых – за милостивое ободрение меня в смиренном труде моего пера.

В-третьих за то, что дозволили мне быть частичкою того моста, который, с Вашей высоты перекинутый в глушь одного из городов провинции, сделал счастливым одного человека Вашим благодеянием[22]!

За все сие благодарю Вас, Государь, с чувствами, которые слова вряд ли в состоянии выразить!

Но затем еще одно моление, еще одно желание. В нынешнем году минуло, увы, десять лет с того времени, когда я Вас перестал видеть и перестал слышать. В письме, 10 лет назад возвестившем мне мою участь, было сказано: «может быть через несколько лет свидимся». Я ждал этого дня, я просил его у Бога в молитве, но он не приходил. Теперешнее время необыкновенное время; каждое дыхание его будет скоро по благословению Божию, веянием любви, милосердия и радостного всепрощения! В уединении перед торжеством, в говении перед венчанием и помазанием на Царство среди множества чувств и мыслей пройдут перед Вами и года счастливой Вашей юности воспоминаниями, может быть, хотя одно из них заденет и меня; я не был ни злой, ни дурной, ни бесчестный человек, я был жертвою своего дурного характера, но любил Вас как мог, как умел; быть может тогда воспоминания и чувства, среди многих, которым Вы захотите простить вину, которых Вы захотите порадовать отблеском Вашего торжества святого и великого, выделят и меня, свидетеля Ваших юных лет! Права мои на это желанное счастье ничтожны, заслуг у меня никаких, недостоинство мое то же, но в душе голос тайно подсказывает мне, что я как будто дострадался до этого помилования, выстрадал это желанное счастье. Спутнику Вашей весны да будет сегодня всепрощение Ваше теплым и светлым лучом в холодную и одинокую мою осень! Вот о чем дерзаю молить Вас!