Живость мистера Толбойза создала у окружающих несколько преувеличенное представление о его учености. Бледная гувернантка пыталась завести с ним разговор о последних новинках литературы, но Джордж лишь несколько раз дернул себя за бороду, промолвив: «О да!» и «Еще бы, конечно!» Сентиментальная молодая леди – та, что собиралась завершить образование, – заговорила было с ним о Шелли и Байроне, но Джордж Толбойз просто рассмеялся ей в лицо. Торговец шерстью хотел втянуть его в политическую дискуссию, но оказалось, что в вопросах политики Джордж невинен как младенец. Кончилось тем, что его оставили в покое, дав возможность жить так, как ему заблагорассудится: курить сигары, болтать с матросами, глазеть на воду и нравиться людям таким, каким он был на самом деле.

Но когда до Англии оставалось недели две ходу, Джордж Толбойз – это заметили все – резко изменился. Он стал беспокойным и суетливым, порою казался таким веселым, что каюта звенела от его хохота, порою был задумчивым и мрачным. Уж каким любимчиком он ни был у матросов, однако и они начали сердиться, выслушивая его бесконечные вопросы об одном и том же. Когда будем в Англии? Через десять дней? Через одиннадцать? Двенадцать? Тринадцать? Ветер попутный? Какая скорость у судна, сколько узлов? А однажды неведомая сила выгнала его на палубу, где он устроил скандал, обозвав «Аргус» старым корытом, а его владельцев – прохвостами, обманом добывающими себе клиентов, давая заведомо ложную рекламу. «Аргус» не выдерживает график! На «Аргусе» впору не людей перевозить, а скотину! Вот-вот, пусть перевозит проклятую шерсть! Пусть она сгниет по дороге, и вообще, пропади все пропадом!

Долго еще бушевал Джордж Толбойз в тот августовский вечер на палубе «Аргуса», и матросы, чтобы успокоить его, сказали, что придется подождать десять дней, прежде чем английский берег покажется на горизонте.

– Да я готов доплыть до него хоть в яичной скорлупе! – в сердцах воскликнул Толбойз.

Пассажиры кормовой каюты – все, кроме бледной гувернантки, – посмеялись над его нетерпением, а гувернантка, глядя на молодого человека, лишь сочувственно вздохнула: ей и самой в эти дни было не по себе. Вечером она вышла из каюты на палубу и тихо подошла к Джорджу, встала рядом и, как и он, устремила взгляд на запад, на блекнущий пурпур заката. Она была спокойна, сдержанна и немногословна, редко принимала участие в развлечениях, никогда не смеялась, но – крайности, как известно, сходятся – крепко подружилась с Джорджем Толбойзом во время путешествия.

– Вам не мешает дым, мисс Морли? – спросил молодой человек, вынимая сигару изо рта.

– Нет, вовсе нет. Пожалуйста, продолжайте курить. Я вышла всего на несколько минут, только чтобы взглянуть на закат. Какой чудесный вечер!

– О да, чудесный, – отозвался Толбойз, и в его тоне снова прозвучало уже знакомое нетерпение. – Чудесный, но какой долгий! Боже, какой долгий!

– Да, – согласилась мисс Морли и вздохнула. – А вы хотели бы, чтобы время бежало быстрее?

– Еще как хотел бы! А вы разве нет?

– Я, пожалуй, нет.

– Но неужели у вас в Англии нет никого, кто любил бы вас? Неужели никто из тех, кого любите вы, не ждет вашего приезда?

– Хотела бы надеяться на это, – печально ответила мисс Морли.

Некоторое время они молчали. Джордж курил, торопливо стряхивая пепел, и казалось, будто он и впрямь убежден, что внутреннее беспокойство, не оставлявшее его ни на минуту, может ускорить движение судна. Мисс Морли глядела вдаль покрасневшими глазами, уставшими от чтения книг с мелким шрифтом и вышивания, глазами, покрасневшими от слез, втайне пролитых одинокими ночами.

– Взгляните-ка, – нарушил молчание Джордж Толбойз, – нарождается новый месяц.

Гувернантка посмотрела на бледный лунный серп, и лицо ее в эту минуту было почти таким же тусклым и бесцветным.

– А ведь мы впервые заметили его. Жаль! – сказал Джордж.

– Стоит ли об этом жалеть?

– Да, мне жаль, что мы идем так медленно, – отозвался Джордж, и эти невпопад сказанные слова лишний раз показали, в каком он теперь состоянии.

– А мне жаль нас – жаль при мысли о том, какое, быть может, разочарование поджидает нас в конце пути.

– Разочарование?

– Чувства того, к кому я еду, могут измениться. А если нет… Увидев мое бедное поблекшее лицо… Вы же понимаете… Что, если он меня давно разлюбил и ждет только ради денег, которые я скопила за пятнадцать лет работы? Пятнадцать лет назад, мистер Толбойз, когда я уезжала в Сидней, меня считали хорошенькой… Может быть, его давно уже нет в живых. А может быть, он жив, но за несколько дней до нашего прибытия его свалит лихорадка, и он умрет за час до того, как наше судно бросит якорь на Мерсее. Вот о чем я думаю, мистер Толбойз, по двадцать раз на день… По двадцать раз на день! – повторила она.

Джордж слушал ее, держа сигару в руке, слушал, застыв на месте, слушал с таким вниманием, что позволил себе расслабиться только тогда, когда мисс Морли произнесла последние слова. Сигара тут же полетела за борт.

– Сама себе удивляюсь, – продолжала мисс Морли, – удивляюсь тому, как моя надежда была полна, когда судно только-только покинуло порт. Тогда у меня и мыслей не было о разочаровании. Я представляла себе будущую встречу, слышала каждое слово, каждую интонацию, представляла каждый будущий взгляд… Но час за часом и день за днем мои надежды блекли, и сейчас конец путешествия страшит меня так, словно я еду в Англию, чтобы успеть к похоронам.

Молодой человек вздрогнул и тревожно взглянул на собеседницу.

– Господи, какой я глупый! – с досадой воскликнул он, ударив кулаком по фальшборту. – Зачем вы меня пугаете? Зачем будоражите мои чувства теперь, когда я еду к женщине, которую люблю, к той, от которой не жду измены, потому что душа ее чиста, как свет небесный? Зачем вы пришли, зачем забиваете мне голову мрачными фантазиями, когда я возвращаюсь домой к моей дорогой жене?

– Ваша жена – совсем иное дело. Если она у вас такая, как вы говорите, бояться вам нечего. А я еду в Англию, чтобы соединиться с человеком, с которым была помолвлена пятнадцать лет назад. В ту пору он был слишком беден, чтобы содержать семью. Когда мне представилась возможность получить место гувернантки в богатой австралийской семье, я уговорила его позволить мне уехать. Не связанный узами брака, он остался на родине, чтобы проторить свою дорогу в жизни, а я хотела скопить немного денег, которые могли бы поддержать нас, когда мы начнем жить вместе. Я не собиралась оставаться в Австралии надолго, но здесь, в Англии, дела у моего жениха пошли неважно, так что… Вот вам и вся моя история. Теперь вам понятны мои страхи. Повлиять на вас они никак не должны. Мой случай – исключение.

– Мой тоже, – сказал Джордж Толбойз. – Хоть, впрочем, я отсутствовал дома не пятнадцать лет, а всего три с половиной года. Что может случиться за такой короткий срок?

Мисс Морли взглянула на него со скорбной улыбкой, но промолчала. Его лихорадочный пыл, свежесть и непосредственность натуры – для нее все это было так странно и так ново, что она смотрела на молодого человека с восхищением и жалостью.

– Бедная моя женушка! Кроткая, чистая, любящая женушка! Знаете, мисс Морли, когда я уходил из дому, она спала с ребенком на груди, а я – я написал ей на прощание несколько неряшливых строк, где объяснил, почему ее верный супруг покидает ее.

– Покидает! – воскликнула гувернантка.

– Да, мисс Морли. Когда я впервые встретил свою любимую, я служил корнетом в кавалерийском полку. Полк квартировал в дурацком портовом городишке. Любимая жила с престарелым отцом – отставным морским офицером на половинном окладе. Бедный, как Иов, он думал только о том, как бы не упустить главный шанс в своей жизни. У него была прелестная дочь, и он лез из кожи вон, чтобы заполучить для нее в мужья кого-нибудь из драгун. С чувством неловкости смотрел я на его неуклюжие хитрости, когда он зазывал к себе меня и моих товарищей. Жалкие званые обеды, портвейн из ближайшей пивной, выспренние разговоры о благородстве его семейства, фальшивая гордость, фальшивый независимый вид, фальшивые слезы в мутных старческих глазах, когда он говорил о своем единственном детище… Пьянчуга и лицемер, он готов был продать свою бедную девочку тому, кто даст цену побольше. К счастью для меня, такую цену мог предложить ему именно я, потому что мы с его дочерью полюбили друг друга с первого взгляда, а мой отец, мисс Морли, – богатый человек. Словом, мы решили пожениться. Увы, когда мой отец узнал, что я выбрал бесприданницу, дочь старого выпивохи, отставного флотского лейтенанта на половинном окладе, он написал мне ужасное письмо, пообещав порвать со мной все связи и после свадьбы прекратить выдачу мне ежегодного содержания. Прожить на офицерское жалованье с молоденькой женой на руках было невозможно, но я понадеялся, что, прежде чем мы истратим деньги, которые я получил, продав свой офицерский патент, я найду себе какое-нибудь место и все мало-помалу образуется. Мы поехали в Италию и чудесно жили там, пока мои две тысячи фунтов не начали подходить к концу. Когда в кармане у меня оставалось каких-нибудь пара сотен или около того, мы вернулись в Англию и, поскольку моей славной женушке непременно хотелось поселиться где-нибудь поблизости от ее несносного родителя, обосновались в том самом портовом городишке, где я впервые ее встретил. Узнав, что у меня есть двести фунтов, тесть проявил по отношению к нам необыкновенную привязанность и настоял на том, чтобы мы переехали к нему. Мы так и сделали, и тут он начал вымогать у меня деньги, а когда я сказал об этом своей молодой жене, она лишь пожала плечами и ответила, что ей претит мысль быть нещедрой по отношению к «бедному папочке». Мне пришлось уступить. «Бедный папочка» в мгновение ока пустил на ветер то немногое, что у нас еще оставалось, и я отправился в Лондон, чтобы найти себе хоть какую-нибудь работу. Я пытался устроиться клерком в купеческой конторе, бухгалтером, счетоводом и так далее в таком же роде. Но, видимо, служба в драгунском полку оставила на мне неизгладимую печать, потому что нигде я не задерживался надолго: никто не верил, что я действительно смогу справиться с порученным делом. Мыкаясь в поисках места, я устал и пал духом, а потом вернулся к женушке, нянчившей моего сынишку, наследника моей бедности. Безрадостно было на душе у бедной девочки, а когда я, вернувшись, рассказал ей, чем закончилась моя поездка в Лондон, она и вовсе ударилась в слезы и сказала, что самую большую подлость по отношению к ней я совершил тогда, когда сделал ей предложение. О господи! Мисс Морли, ее слезы и упреки чуть не свели меня с ума. Проклиная ее, себя, тестя, белый свет со всеми, кто его населяет, я выбежал из дому, заявив, что никогда больше сюда не вернусь. Весь день я бродил по улицам, едва соображая, что делаю, и испытывал огромное желание броситься в море, чтобы освободить бедную девочку и дать ей возможность устроить свою жизнь с кем-нибудь поудачливее меня. «Если я утоплюсь, – думал я, – тесть, конечно же, не оставит ее в беде. Старый лицемер не откажет дочери в крове, а между тем, пока я жив, со всякой ее просьбой о помощи он будет отсылать ее ко мне». Я набрел на старую деревянную пристань и решил, дождавшись темноты, свести счеты с жизнью. Но пока я сидел, покуривая трубку и безучастно глядя на морских чаек, неподалеку от меня двое мужчин завели разговор об австралийских золотых приисках и о том, какие деньжищи можно там заработать – если, конечно, повезет. Один из них, как я понял, отправлялся в путь через день-другой и пытался уговорить приятеля последовать за ним. Целый час я слушал их разговор, а потом обратился к ним и узнал, что через три дня из Ливерпуля отправляется судно, на котором один из моих новых знакомцев намеревался добраться до Австралии. Он ответил на все мои вопросы, а затем вдруг заметил, что такой здоровяк, как я, навряд ли вернется с золотых приисков с пустыми руками. Меня просто затрясло от его слов. Что бы ни ожидало меня на приисках, любой исход был предпочтительнее, чем смерть в морской воде. Моей женушке легче будет пережить невзгоды под отцовским кровом, а я за какой-нибудь год сколочу состояние и вернусь – вернусь прямо к ней в объятия. (В то время я был настолько горяч и непоседлив, что мне казалось, года вполне хватит.) Я поблагодарил нового знакомца за все, что он мне рассказал, и поздней ночью побрел к себе. Дул пронизывающий зимний ветер, но я был настолько захвачен идеей, что не чувствовал холода. Я шел по тихим улочкам, снег бил мне в лицо, а сердце переполняла отчаянная надежда. Когда я пришел домой, старик сидел в маленькой столовой и пил бренди, разбавляя его водой. Жена мирно спала наверху, держа ребеночка на груди. Я присел у окна и написал ей несколько коротких фраз. Я заверил ее в том, что никогда не любил ее больше, чем теперь, когда решил покинуть ее. Там, в новом мире, я попытаюсь добиться лучшей доли. Если преуспею, то вернусь и дам ей богатство и счастье; если нет – она больше никогда меня не увидит. Оставшиеся деньги, что-то чуть более сорока фунтов, я разделил на две равные части, оставил одну часть ей, а другую положил себе в карман. Потом я преклонил колени и помолился за жену и ребенка, уткнувшись лицом в белое покрывало, под которым лежали самые дорогие для меня существа. Вообще-то я нечасто прибегаю к молитве, но Господь знает: та молитва шла из моего сердца. Я поцеловал жену, поцеловал ребенка, вышел из спальни и спустился вниз в столовую. Старик, поминутно клюя носом, дремал над развернутой газетой. Услышав мои шаги, он поднял голову и спросил, куда я иду. «На улицу покурить», – ответил я, и он поверил, потому что для меня не в диковинку было поступать именно так. Спустя три дня я уже был в море, плыл в Мельбурн четвертым классом; весь мой багаж составлял инструментарий золотоискателя, а в кармане было всего семь шиллингов.