Лавкрафт раздраженно махнул рукой, чтобы тот замолчал. Он показал на главный монитор перед Пресвитером Джоном. На экране появилось румяное лицо плотного человека с густой седой бородой.

— Неужели это Хемингуэй? — спросил Лавкрафт.

— Кто?

— Эрнест Хемингуэй, писатель. «Прощай, оружие!», «И восходит солнце».

— Никогда не мог его понять, — сказал Говард. — Какой-то бред о кучке пьяных слабаков. Ты уверен, что это он?

— Каких слабаков, Боб? — непонимающе спросил Лавкрафт.

— Я прочитал только одну его книжку, об американцах в Европе, которые ходили на бой быков, напивались и отбивали друг у друга женщин, — вот и все, что я прочитал у мистера Хемингуэя. Скажу тебе, меня затошнило. А как написано! Какие-то короткие предложения… никакой магии, никакой поэзии…

— Давай поговорим об этом в другой раз, Боб.

— Никакого героизма… ни намека на высокую страсть, которая облагораживает и…

— Боб… пожалуйста…

— Сборище подлых, хилых, развратных…

— Не будь нелепым, Боб. Ты полностью извратил его философию жизни. Если бы ты удосужился прочесть «По ком звонит колокол»… — Лавкрафт сердито покачал головой. — Сейчас не время для литературных прений. Смотри… смотри туда. Один из помощников императора зовет нас. Что-то происходит.

Битва должна была вот-вот начаться. Елюй-Даши совещался с четырьмя советниками. Гильгамеш, раскрасневшийся, взволнованный, шагал туда-сюда перед компьютерами. Лицо Хемингуэя все еще было на экране, он тоже выглядел взволнованным.

Лавкрафт и Говард поспешно приблизились к императору. Тот повернулся к послам.

— Они предлагают переговоры, — сказал Пресвитер Иоанн. — Кублаи Хан уже направляется на поле. Доктор Швейцер будет моим посредником. Они назначили Хемингуэя независимым наблюдателем — их независимым наблюдателем. Мне тоже нужен независимый наблюдатель. Вы вдвоем пойдете туда, как дипломаты с нейтральной стороны, и будете наблюдать за всем происходящим.

— Рады служить, — торжественно ответил Говард.

— А с какой целью, мой господин, будут проводиться переговоры? — спросил Лавкрафт.

Елюй-Даши жестом указал на экран.

— Хемингуэй выдвинул предложение. Если мы его примем, все может решиться одной только схваткой — Гильгамеш против Энкиду. Сохраним оружие, избавим Гробовщика от лишней работы. Но есть расхождения в некоторых деталях. — Он деликатно подавил зевок. — Возможно, все решится к полудню.

Это было странное сборище. Представителем вождя Мао Цзэдуна был полный, пышно одетый Кублаи Хан, чьи темные хитрые глаза свидетельствовали о коварстве и силе. В прошлой жизни он управлял своим собственным государством, но здесь, очевидно, решил не брать на себя лишней ответственности. Рядом с ним был Хемингуэй, большой и грузный, с гулким голосом и простецкими, почти нахальными манерами. Мао также послал четырех низкорослых офицеров в одинаковых голубых мундирах с красными звездами на груди («партийные», шепнул кто-то) и, как ни странно, одного из Волосатых Людей, с нависшим лбом и почти без подбородка, древнейшего из человеческих созданий. На его мундире тоже красовалась эмблема коммунистов.

И еще один человек был с ними — массивный, широкогрудый, с мрачным лицом и яростно сверкающими глазами. Он стоял в стороне от остальных.

Гильгамеш с трудом мог заставить себя посмотреть на него. Он тоже стоял в стороне, вдыхая свежий ветер, который дул над полем боя. Он мечтал броситься к Энкиду, обхватить его руками, отмести одним ликующим объятием всю горечь, которая разделяла их…

Если бы это было так просто!

Голоса представителей Мао и пятерых посланников Пресвитера Иоанна — Швейцера, Лавкрафта, Говарда и двух офицеров из каракитаев — доносились до Гильгамеша сквозь завывания ветра.

Хемингуэй, казалось, говорил больше всех:

— Вы писатели, не так ли? Мистер Говард, мистер Лавкрафт? Сожалею, но не имел удовольствия познакомиться с вашими работами.

— Мы писали фэнтези, — сказал Лавкрафт. — Небылицы. Сказки.

— Да? Вы публиковались в «Аргози»? В «Пост»?

— Пять раз в «Аргози», вестерны, — сказал Говард. — В основном мы писали для «Сверхъестественных историй». А Лавкрафт несколько раз публиковался в «Удивительных историях».

— «Сверхъестественные истории»… — протянул Хемингуэй. — «Удивительные истории»… — Легкая тень отвращения промелькнула на его лице. — Не думаю, что мне известны эти журналы. Но вы ведь неплохо писали, да, джентльмены? Ну конечно. Я уверен в этом. Вы были неплохими писателями, иначе не попали бы в Ад. Об этом можно даже и не говорить. — Он засмеялся, весело потер ладони, и бесцеремонно обнял Говарда и Лавкрафта за плечи. Говард казался несколько смущенным, а Лавкрафт выглядел так, будто мечтал провалиться сквозь землю. — Ну что ж, джентльмены, — пробасил Хемингуэй, — что мы здесь делаем? У нас маленькое затруднение. Один герой хочет биться голыми руками, а другой хочет использовать — как же он это назвал? — пистолет с разрывными пулями. Вы должны больше знать об этом, чем я. Этот пистолет, наверное, похож на какой-нибудь лазер из «Удивительных историй», я правильно понимаю? Но мы этого допустить не можем. Безоружный против фантастического оружия будущего? Нужно, чтобы условия были равными, иначе не пойдет.

— Пусть он дерется со мной голыми руками, — сказал Гильгамеш издали. — Так мы дрались первый раз, на Большом Базаре, когда встретились в Уруке.

— Гильгамеш боится использовать новое оружие, — ответил Энкиду.

— Боюсь?

— Я принес ему прекрасное ружье двенадцатого калибра, подарок моему брату Гильгамешу. А он оттолкнул его, словно я принес ему ядовитую змею.

— Ложь! — зарычал Гильгамеш. — Я не боюсь! Я презираю его, потому что это оружие для трусов!

— Он боится всего нового, — сказал Энкиду. — Я никогда не думал, что Гильгамешу из Урука знаком страх, но он боится неизвестного. Он назвал меня трусом, потому что я хотел охотиться с ружьем. Но я думаю, что это он трус. И теперь он боится биться со мной незнакомым оружием. Он знает, что я его убью. Даже оказавшись в Аду, он боится смерти, понимаете? Смерть всегда была его самым большим страхом. Почему? Может быть, потому что это заденет его гордость? Думаю, что так. Он слишком горд, чтобы умереть, слишком горд, чтобы принять волю богов…

— Я задушу тебя голыми руками! — взвыл Гильгамеш.

— Дайте нам пистолеты, — сказал Энкиду, — посмотрим, осмелится ли он прикоснуться к этому оружию.

— Оружие трусов!

— Ты снова называешь меня трусом? Ты, Гильгамеш, который дрожит от страха…

— Джентльмены! Джентльмены!

— Ты боишься моей силы, Энкиду!

— А ты боишься моих знаний. Ты со своим старым мечом, со своим жалким луком…

— И это тот Энкиду, которого я любил, насмехается надо мной?…

— Ты первым начал, когда отшвырнул ружье, оттолкнул мой подарок, назвал меня трусом…

— Это оружие, я сказал, было трусливым. Не ты, Энкиду.

— Это одно и то же.

— Bitter, bitter[35], — встрял Швейцер. — Не стоит ссориться.

И снова заговорил Хемингуэй:

— Джентльмены, пожалуйста!

Они не обращали на него внимания.

— Я имел в виду…

— Ты сказал…

— Позор…

— Ты боишься…

— Трижды трус!

— Двадцать пять раз предатель!

— Лживый друг!

— Тщеславный хвастун!

— Джентльмены, прошу вас…

Но голос Хемингуэя, громкий и настойчивый, был заглушен яростным ревом, который вырвался из горла Гильгамеша. Страшный гнев сдавил ему грудь, горло, застлал кровавой пеленой глаза. Он больше не мог терпеть. Так же было и в первый раз, когда Энкиду пришел к нему с ружьем, а Гильгамеш вернул его, и они поссорились. Сперва они просто не соглашались друг с другом, потом спор перешел в жаркие дебаты, потом в ссору и, наконец, превратился в поток горьких обвинений. Друзья наговорили друг другу таких слов, каких никогда не говорили раньше, а ведь они были ближе чем братья.