Гостеприимство Пресвитера Иоанна, которое Гильгамеш вскоре узнал, оказалось делом нешуточным. Древнему воину отвели отдельные покои — что-то вроде палатки со стенами из черного войлока внутри дворца. Здесь его окружили три служанки, обнаженные и смеющиеся, и сняли с него единственное, что на нем было надето — набедренную повязку. Потом служанки нежно повлекли Гильгамеша к огромной мраморной ванне, наполненной теплым молоком, усадили и начали заботливо купать, массируя его тело и одновременно лаская. После этого они облачили древнего воина в одежды из желтого шелка.
Затем его отвели в огромный тронный зал, где собрался весь двор, пышный и многочисленный. Что-то вроде оркестра — семь важных музыкантов — играли пронзительную гнусавую мелодию: гонги гремели, трубы гудели, флейты верещали. Слуги провели Гильгамеша к почетному мешу на меховых покрывалах среди груды мягких бархатных подушек.
Лавкрафт и Говард уже сидели там, облаченные, как и Гильгамеш, в великолепные шелка. Оба они выглядели совершенно выбитыми из колеи. Говард, раскрасневшийся и шумный, едва мог усидеть на месте: он беспрерывно смеялся, размахивал руками и дрыгал ногами, как мальчишка, который нашалил и старается это утаить с помощью показного бурного веселья. Лавкрафт, казалось, тоже очутился не в свой тарелке. Он сидел со стеклянным взором человека, которого будто только что огрели дубинкой по голове.
«Два совершенно разных человека», — подумал Гильгамеш. — Один во что бы то ни стало хочет казаться шумным и сильным, но не может скрыть свои дикие фантазии о жестоких битвах и потоках крови. На самом деле он всего боится. Другой, хотя имеет странно отсутствующий и суровый вид, производит впечатление человека, который борется сам с собой, боясь выдать свои истинные чувства, тщательно скрываемые за фасадом манерности.
«Эти дуралеи, должно быть, здорово перепугались, когда служанки принялись их раздевать, а потом стали поливать теплым молоком и ласкать. Конечно, они отказывались от всех этих мерзких удовольствий», — думал Гильгамеш. Древний воин представил, как они в ужасе заверещали, когда искусные ручки маленьких монголок прикоснулись к ним. «Что вы делаете? Оставьте в покое мои штаны! Не трогайте там! Нет, не надо… о-о- о… а-а-ах! О-о-о!»
Елюй-Даши, сидевший на высоком троне из слоновой кости и оникса, важно поклонился ему, как равному себе. Гильгамеш в ответ слегка кивнул ему в знак приветствия. Вся эта важность и напыщенность внушали ему отвращение. К тому же он испытал все это так много раз в прошлой жизни. Было время, когда и он сидел на высоком троне, но даже тогда это не вызывало у него ничего, кроме скуки, а сейчас…
Впрочем, это занятие было ненамного скучнее, чем какое-либо другое. Гильгамеш уже давно понял, что истинный смысл Ада в том, что все усилия не имели значения, как гром без молнии, и этому не было конца. Ты можешь умереть снова, и вне зависимости, был ли ты беззаботным или несчастным, все равно рано или поздно вернешься сюда по прихоти Гробовщика. И нет от этого избавления. Когда-то Гильгамеш желал бессмертия, и вот он его обрел, но не в мире смертных. Теперь он находится в таком месте, где будет жить вечно. Но здесь нет ничего приятного. Его самая заветная мечта сейчас — просто проводить время в Аду, чтобы его не трогали и ничем не донимали. Он видел, что другого пути нет, жизнь здесь тянется бесконечно, как эта заунывная музыка, эти бесконечные удары гонгов, резкие звуки флейт и гнусавые голоса.
Слуга с круглым пухлым лицом евнуха подошел к нему и предложил копченого мяса. Гильгамеш знал, что позже ему придется за это поплатиться — так всегда бывает, когда ты ешь что-нибудь в Аду, — но он был голоден и начал жадно есть. И приложился к кувшину хмельного кумыса, торопливо поднесенного слугой.
Появились танцоры, мужчины и женщины в легких развевающихся одеждах. Они жонглировали мечами и горящими факелами. Второй евнух принес Гильгамешу блюдо с волшебными сладостями, и воин набросился на них, помогая себе обеими руками. Он не мог остановиться, его тело, выздоравливая, яростно требовало пищи. Рядом с ним краснолицый Говард жадно пил кумыс, словно это была вода, и становился все пьянее и веселее. А второй, которого звали Лавкрафт, сидел, мрачно уставившись на танцоров, и ни к чему не прикоснулся. Казалось, он дрожит, словно попал в снежную бурю.
Гильгамеш кивком потребовал себе второй кувшин. Тут же появился доктор и бесцеремонно присел рядом с ним на груду подушек. Швейцер с одобрением ухмыльнулся, наблюдая, как Гильгамеш жадно пьет.
— Fuhlen Sie sich besser? mein Held, eh?[26] Рука больше не болит? Рана уже затягивается. Как легко вы восстанавливаете силы! Удивительно! Это чудо, мой дорогой Гильгамеш. На вас благословение Господне. — Он взял кувшин у проходившего мимо слуги, отпил глоток и скривился. — Ох уж это их хмельное молоко! Ох уж эта verfluchte[27] музыка! Я бы все сейчас отдал, чтобы почувствовать вкус мозельского и услышать токкату и фугу ре минор! Бах… Вы знаете его?
— Кто это?
— Бах! Бах, Иоганн Себастьян Бах. Величайший из музыкантов, поэт в музыке от Бога! Я видел его однажды, всего один раз. — Глаза Швейцера блестели. — Я тогда еще был здесь новичком. Не прошло и двух недель, как я умер. Это было во дворце короля Фридриха — Фридриха Великого, вы его знаете? Нет? Короля Пруссии? Der alte Fritz?[28] Неважно. Неважно. Es macht nichts[29]. Вдруг появился человек, самый обыкновенный, вы никогда бы не выделили его в толпе. И начал играть на клавикордах, и он не сыграл еще трех тактов, как я сказал: «Это Бах, это, должно быть, настоящий Бах», — и я готов был упасть перед ним на колени, но постеснялся. Это был он. Я спросил себя: «Почему Бах в Аду?» Но потом я спросил себя, может быть, и вы спрашивали, я думаю, что и каждый задавал себе этот вопрос: «А почему я в Аду?» Я знаю, что неисповедимы пути Господни. Может быть, я послан сюда, чтобы помогать проклятым. Может быть, и Бах послан за тем же. Или, может быть, мы все прокляты; или никто не проклят. Es matcht night aus[30], все эти рассуждения. Это ошибка или даже vielleicht[31] грех, воображать, что мы можем постичь Божий промысел. Мы здесь, у нас есть свое предназначение. Нам достаточно это знать.
— Когда-то я тоже так думал, — сказал Гильгамеш. — когда был царем У рука и наконец понял, что должен умереть и от этого не уйти. А в чем же тогда смысл жизни, спросил я себя? И я сказал себе: боги создали нас, чтобы мы выполняли свое предназначение, вот в чем смысл. И так я жил, и потом умер. — Лицо Гильгамеша потемнело. — Но здесь… здесь…
— Здесь мы тоже имеем свое предназначение.
— Может быть, у тебя и есть некая высшая цель, а мое предназначение — убивать время. Раньше у меня был друг, чтобы разделить эту ношу…
— Энкиду.
Гильгамеш сжал запястье доктора с неожиданной яростной силой:
— Ты знаешь Энкиду?
— Из эпоса, да. Эпос очень известен.
— Ах да, эпос. Но настоящий Энкиду…
— Я ничего о нем не знаю, nein[32].
— Он моего роста, очень сильный, у него густая борода, лохматые волосы, а плечи даже шире моих. Мы везде странствовали вместе, но потом поссорились, и он разгневался на меня и сказал: «Никогда не попадайся у меня на пути». И еще: «Я больше не люблю тебя, Гильгамеш. Если мы снова встретимся, я убью тебя, Гильгамеш». И с тех пор я ничего не слышал о нем.
Швейцер повернулся и пристально посмотрел на Гильгамеша.
— Как это возможно? Весь мир знает о любви Энкиду к Гильгамешу.
Гильгамеш потребовал еще кувшин вина. Этот разговор разбудил в его душе боль, такую боль, по сравнению с которой боль от раны казалась ему не больше чем укус комара. И даже выпивка не могла заглушить ее, но он все равно собирался пить.
