Для Сузанне суть всегда была в этом – как раскрывает себя человек, когда остаешься с ним наедине. И кем оказываешься с ним.

Высчитывала: какой могла быть жена Патрика, чтобы он оказался способен ее ударить?

Когда Сузанне работала, Патрик бездельничал. Подготовленные для симпозиума тексты, презентации, программа – все это было забыто. Сузанне не любила, когда он отвлекал ее вопросами.

– То есть у тебя совсем нет никакого дома? Ты так и живешь все время – из отеля в отель? Как у тебя получается?

– Мне для работы достаточно компьютера. И интернета иногда.

– А все остальное? Прописка? Страховка? Твой врач? Друзья, в конце концов?

– Я не болею. Извини, я работаю.

– Да, конечно. Я выйду пройдусь, чтобы не мешать тебе.

Они никогда не гуляли в лесу вместе. Каждый сам по себе.

Су не знала, о чем Патрик думал среди деревьев. Ее лес наполнял покоем. Мысли о работе и о деньгах покидали ее. Из покоя произрастали противоположные чувства: возвращения и отчуждения. Когда бродила между ноябрьскими деревьями, под темными соснами и голыми, с последними повисшими листьями, буками, мирное дежавю ласкало веки: она вернулась туда, откуда пришла, к истоку, домой. Наконец-то. И в то же время знала, что не этот лес тревожит память, ее здесь не было раньше, не было никогда, и что-то чужое в горьком запахе.

Какой лес вспоминала – сама не знала. Разумеется, ребенком она бывала в лесу, но не то чтобы регулярно – бабушка заботилась о разностороннем воспитании, однако без машины добраться в музей было легче, чем в лес. Особенно в туфлях-лодочках и матовых чулках. Иногда вспоминался свежий лес конца весны – будто она смотрит снизу: травы, кроны, небо и пролетающая наискосок птица. Был этот лес реальным или подсмотренным в кино, придуманным под сказки братьев Гримм? Или лес – один везде и всегда? Так шла дальше и дальше, насыщенная терпким покоем с привкусом аспирина, всем довольная.

Иногда оставалась в лесу до темноты, наступавшей теперь быстро, а иногда специально выходила в темное время, чтобы говорить черным силуэтам деревьев, так похожим на больших людей, и ожидать ответов в шорохе, хрусте, тихом свисте, шагая дальше и дальше, дальше. Эта игра в общение была приятнее, чем любые реальные разговоры. Она не задумываясь воспринимала лес – всё вместе, все стволы и всех насекомых, нити грибниц и шорох невидимых животных – как единое существо, живое и разумное.

Патрик несколько раз говорил ей, что волнуется, когда она поздно возвращается или гуляет одна в темноте. Хозяйка с ним согласна, это небезопасно, в лесу живут дикие кабаны, говорят, здесь недавно видели даже рысь. Сузанне дала понять, что пра́ва беспокоиться за нее он не получал, и если ему показалось – он ошибся. Объяснять, что ей легко найти направление в любом месте, – слишком долго и сложно. В глазах Патрика что-то промелькнуло, или даже скорее в складке губ – секундное напряжение, подсказка – да, он может ударить. Но не по такому поводу – это лишь ослабленная, как вирус в вакцине, безопасная эмоция.

Завтрак им готовила хозяйка – Сузанне заказывала апартаменты без завтрака, но Патрик оплатил, желая внести свою лепту в финансирование их общей жизни.

Ужинали они вместе в «своей» кухоньке, бутербродами или чем-то легким. Обеденный суп Сузанне готовила и на него – но преувеличенной благодарности не принимала: ей было все равно, чистить овощи только для себя или на двоих, а его стряпня ей не нравилась.

Однажды за ужином она спросила, откуда у Патрика шрам на левой ладони.

– Тебе это важно? – переспросил он, но без недовольства, с удивлением. Видимо, он настолько привык к шраму, что забыл о нем. Ладонь не слишком бросается в глаза.

– Я заметила еще в поезде.

– Ты внимательный человек!

– Когда я заметила в поезде этот шрам, я подумала, что могла бы позвать тебя пожить со мной. Что, возможно, ты в этом нуждаешься.

– Значит, я должен быть благодарен Яну! – засмеялся он – и смутился, потому что «благодарность» мало подходила к их неопределенным отношениям. Пояснил: – Думаю, этот перерыв полезен для меня. Я был на грани депрессии.

Сузанне поморщилась.

– Не начинай жаловаться. Ты ищешь смыслы, это нормально для того, у кого достаточно денег. Немножко болезненно, но нормально. У кого денег нет – тот ищет для начала деньги.

– Су, у тебя никогда не было депрессии?

– Какая глупость… Но давай про шрам.

– Очень просто. Даже типично. Мне было четырнадцать лет. Я был в достаточной мере пай-мальчиком и отличником, хотя не настолько, чтобы меня считали придурком. Ян – местным босяком. Он жил в многоквартирном доме на другой стороне улицы. Такая улица, знаешь: мы – тут, они – там. Школы, разумеется, разные, но все-таки мы пересекались. Ян и двое его приятелей подстерегли меня, когда я возвращался с волейбола. Еще распаренный. У него был нож. Я уже не помню, о чем шла речь – о деньгах или о какой-то девчонке, но нож оказался у меня под горлом. Знаешь, как в кино бывает. А я не сообразил, что как в кино. Может, потому что сразу после волейбола. Не испугался. Совсем – ничего не понял. Понял только, что ко мне лезут. Инстинктивно сразу убрал нож рукой – с силой. Почему-то левой. И все. Тут полилась кровь – на Яна и на меня. Очень много крови. Я же за лезвие брался. Его приятели мигом исчезли. Что-то ему крикнули напоследок. Я не разобрал. Мне не до того было. Может, не поняли, что кровь из руки, а не из шеи? Знаешь, что самое смешное? Мы с Яном успели глянуть друг другу в глаза. Мне было так больно, что я выругался – впервые употребил эти слова. Ему в лицо. Я все увидел в его глазах – ему было страшно. Он убежал. Дома я что-то соврал, будто рассек руку о стекло, ерунду какую-то. Меня, разумеется, отвезли в травмпункт, порез зашили, наложили повязку, сказали: хорошо, не правая, учеба не пострадает. Я гордился собой. Даже шутить пытался.

А Ян в двадцать сел, в двадцать три умер. Мы вращались в разных кругах, но я следил за его жизнью. Не знаю почему. Без злорадства.

– Еще бы, он дал тебе чувство успеха. Хотя успех для тебя был с самого начала запрограммирован.

Патрик усмехнулся, он не воспринял слова Сузанне всерьез. Она спросила:

– Почему у тебя нет шрама на пальцах?

– А?

Она взяла его левую руку в свои руки и развернула ладонь. Шрам пересекал линию жизни и линию сердца, разветвлялся, но кожа на пальцах оставалась нетронутой.

– Если ты схватился за обоюдоострый нож рукой, ты должен был поранить пальцы. Или вообще отрезать.

– Этого ты мне желаешь, Су? – Он засмеялся. – Я не знаю. Может быть, мне повезло с ножом. Может, не был обоюдоострым, мне откуда знать? Сейчас я понимаю, почему Ян испугался. Драться он дрался, но это была первая пролитая им кровь. Всерьез. Или ему показалось, что всерьез, – я же говорю, он мог не видеть, что порез – на руке, кровь была везде. И, думаю, последняя. Его взяли на мелком воровстве. Я не знаю. Но если ты подумала, что я лгу, ты ошиблась.

– Я не подумала, что ты лжешь. Я просто хочу понять. Ты сыт?

После ужина немного поработала, но не было ни желания, ни экстренной необходимости. Проверила счет – все новые поступления на месте – вот и слава богу. Ей за ноутбуком свет не был нужен, поэтому, когда компьютер затих, оказались в темноте. Патрик сидел на стуле недалеко от окна и смотрел на нее. В этой угловой комнате ей нравились окна рядом, на соседних стенах. Когда было темно, казалось, что они сами в лесу, потому что лес был повсюду. Она начала раздеваться.

– Я не знаю, почему это так… – сказал Патрик. – У меня в жизни никогда такого не было… А мы ведь почти ничего не делаем – или я сверху, или ты сверху, вот и все. Но у меня такого не было. Это не значит, что у меня не было ничего, – одно время я встречался даже с профессионалками. Ух, что они вытворяли – и с двумя за раз бывало, это так круто было… Но это было не то. Для тела – удовольствие, но потом возвращаешься на ту же серую улицу, с которой пришел. Уставший и потративший определенную сумму. А когда мы здесь… С тобой мне кажется, что я становлюсь совсем другим или оказываюсь в совсем другом месте. Все получает свой смысл, это больше, чем просто кайф.