Посильнее укутавшись, девушка вышла в сад и посмотрела вокруг. Везде была абсолютнейшая тишина. Ночь была еще не сильно глубокая, учитывая то, что было, не сильно-то и темно, хотя в покоях казалось, что ночная тьма поглотила весь мир.

Хюррем прошлась по одной из дорожек сада и пошла прямо к воротам, из которых обычно выпускают евнухов в город за новым «товаром» или женщин, которые просто прислуживают во дворе, не являясь рабынями.

Девушка шла, стараясь не думаться о сильной боли в боку, стараясь не думать каким способом ее убьют, когда найдут, хотя чтобы тебя нашли надо еще сделать так, чтобы тебя выпустили.

Возле ворот стоял только один стражник и, судя по всему, он был либо сильно пьян, либо сильно устал. Учитывая то, как он облокотился на дерево и запрокинул голову.

- Нигяр, ты что ли? – Голос был абсолютно трезвый, значит, настолько устал, что не разглядел ни султанского кафтана, ни ярко-рыжих волос.

Хюррем не растерялась и тут же сладко протянула:

- Ну конечно мой милый, а кто же еще?

- Ты чего так поздно уходишь?

- Дела у меня.

- Какие.

- Мне некогда болтать, открывай ворота! – уже недовольно фыркнула Хюррем.

Стражник пропустил девушку, и она спокойно вышла на каменную дорожку, что вела прямиком в Стамбул. Место того чтобы пытаться бежать, Хюррем просто решила прогуляться по ночному городу и разглядеть его получше. Конечно, она уже и раньше прогуливалась по этим каменным улочкам, которые и сейчас казались ей необычайно волшебными из-за своих немного несуразных каменных домиков и лавок где продают ковры, сладости, украшения, ткани и еще много чего. Но сейчас улицы Стамбула казались чудесными не из-за суеты, которая обычно царит днем, а из-за этой необычайной ночной тишины. Кое-где были открыты небольшие таверны, из которых слышались людские веселые голоса. Многие горожане прогуливались по городу или сидели на скамейках и, глядя на звездное небо, философствовали о чем-то.

Хюррем свернула в проулок и спустя несколько минут вышла на набережную. Днем тут тоже всегда много народу, особенно когда жарко. Люди держатся поближе к воде лишь бы почувствовать на своей коже прохладный морской ветерок. А сейчас тут было пусто, только на одной скамейке сидел старик и задумчиво смотрел на волны Босфора, что лениво накатывали на берег.

Хюррем тут же захотелось почему-то поговорить с этим стариком, заодно ей надо было сесть, потому что рана болела невыносимо.

Девушка присела рядом со стариком и весело, чтобы скрыть невыносимую боль, сказала:

- Доброй ночи вам!

Старик как-то загадочно улыбнулся уголками губ и произнес:

- Тебе тоже ночи доброй, дитя мое. Что ты в такое позднее время гуляешь?

- Хочу сбежать от собственных мыслей.

- О, это невозможно.

Хюррем тоже слегка улыбнулась и посмотрела на воды Босфора.

- Очень жаль что невозможно, - еле слышно сказала она.

- У вас очень печальный вид, несмотря на весьма фальшивую веселость, - произнес старик.

- О, вы не правы! Веселость не фальшивая, она самая настоящая, мне сейчас очень хорошо, ведь я вырвалась из золотой клетки.

Девушка широко улыбнулась и посмотрела на старика. Ей и вправду сейчас было хорошо, несмотря на сильную боль. Ведь сейчас она свободна, пусть и ненадолго, и сейчас она может любоваться ночным Стамбулом, волнами Босфора и разговаривать с этим приятным стариком.

- Вы не турчанка, - неожиданно сказал он.

- Да вы правы, я славянка.

- Стало быть, вы принадлежите кому-нибудь из пашей, или нашему Великому Визирю.

- Принадлежала, а сейчас я сбежала из гарема султана.

- Это невозможно.

- Возможно, иначе мы бы с вами не разговаривали.

Наступила тишина, нарушаемая лишь всплеском волн, но тишина эта долго не могла продолжаться, так как у этих двоих было слишком много вопросов друг к другу.

- За вами скоро придут? – спросил старик.

- Да, - ответила Хюррем, и внезапно любопытство одолело ее, и она спросила:

- А сколько вам лет?

- Восемьдесят один.

- Как много!

- Да, милая моя, - произнес старик ласково, словно с родной дочерью разговаривал, - много. Самое ужасное, когда ты не видишь смысла в своем существовании и из года в год проживаешь каждый день в абсолютном одиночестве.

- Одиночество не всегда плохо.

- Ты права дитя мое, не всегда. Однако когда ты понимаешь, что можешь найти успокоение только в смерти, одиночество это очень плохо, потому что мысли не одолевают, а поражают тебя в самую душу, подавая навязчивые идеи. Старость не должна проходить в одиночестве, это чувство губит старых людей, оставляя в душе пустоту, которая подобна бездонной пропасти.

- А почему вы один?

- Моя жена умерла с ребенком в утробе, ее звали Джона, это имя обозначает солнце. Она и сама была как солнце! Яркая, согревала душу одним лишь смехом, ее волосы… они были ниже пояса прекрасные золотистые локоны! Самое удивительно, что ее глаза были темно-карие, и именно поэтому, она казалась мне неземной. Я был всего лишь бедным художником, учился рисовать еще в Греции, в нашей империи ведь запрещены скульптуры, да и портреты тоже мало кто признает, а орнаменты мне уже надоело рисовать. Мы с Джоной дружили с самого детства, потому что жили недалеко друг от друга, я был ее старше на пять лет. Когда я вернулся домой из Греции, ей было шестнадцать, и я понял что любил ее всю свою жизнь. Это были самые счастливые мгновения моей жизни, а когда она умерла от оспы… - старик замолчал и сощурил глаза, то ли потому что хотел сдержать слезы, либо просто задумался, - а когда она умерла, то счастливые мгновения кончились и начали тянуться целые века, века сплошных мучений, душевных терзаний и стенаний.

Хюррем чуть всхлипнула. История так захватила ее, что она забыла про боль и сейчас, наконец, позволила себе вдоволь наплакаться, ведь в гареме себе такого позволить нельзя, вдруг кто-то увидит твои слезы.

- Я не смог никого полюбить, потому что Джона забрала мое сердце и душу с собой.

- Мне так жаль…

- Меня не стоит жалеть, я ведь прожил уже много лет и день мой клонится к закату. А вот ты милая, ты еще так молода, но почему я вижу такую дикую грусть в твоих глазах.

Хюррем опустила голову и, вытерев слезы, проговорила:

- Вы ведь слышали про то, что творится в гареме, ну или хотя бы предполагаете. Для меня жить в Топкапы невыносимо. Мне недавно исполнилось восемнадцать, а я уже настолько устала, что молю Бога только лишь о том, чтобы он забрал меня. Я рабыня, я принадлежу чужому мужчине и моя жизнь - ничто. Моих родных убили, и … - девушка глубоко вздохнула, - я одинока и у меня даже нет надежды на счастье.

- Однако, чужой мужчина не безразличен вам, - произнес старик.

- Как и другой мужчина.

- Мой вам совет, пока есть шанс, подарите свою любовь тому, кто ближе, но ближе не по расстоянию, а ближе к душе и сердцу, боритесь за свою любовь, неважно с кем придется бороться с султаном, со всей империей, или с самой собой.

Внезапно послышались шаги. Хюррем повернула голову и увидела стражников Топкапы. Как жаль, что они ее так быстро нашли! Ну, все прощай свобода, теперь ее точно запрут в темнице.

Один из стражников заметил девушку и направился в ее сторону. Хюррем с тяжелым вздохом поднялась со скамейки и поправила кафтан. Рана тут же отозвалась болью, и девушка чуть поморщилась от столь неприятных

ощущений.

- А как вас хоть зовут? – спросила Хюррем у старика.

- Гёк.

- Что это имя обозначает? - Девушка не обратила внимания на стражника, который аккуратно взял ее за запястье и начал уводить.

- Оно означает небо, - сказал ей вслед старик.

- Получается солнце и небо! – радостно воскликнула Хюррем и улыбнулась. – Я - Хюррем – радость приносящая!

Сюмбюль и Нигяр встретили девушку мрачным молчанием. А Хюррем, несмотря на то, что лицо еще не зажило от синяков, и ее хорошенько пырнули ножом, была счастлива, просто как-то по-детски счастлива, словно чудо увидела.