За коротким прикосновением карты секретаря к читающему устройству последовал щелчок дверного механизма, Саша открыл входную дверь и прошел за Натальей Николаевной в вестибюль.

– Доброе утро, Аджмегуль Салмановна! Для меня что-то есть?

Сидевшая за деревянным барьером проходной симпатичная девушка радушно откликнулась:

– Здравствуйте, Наталья Николаевна! Пока ничего. Если что будет, я вам принесу.

– Спасибо! Александр Степанович со мной. К директору.

Эта суховатая, высокого роста энергичная женщина нигде понапрасну не задерживалась и уже направлялась быстрым шагом к лестнице.

Гуля одернула новую кофту, взглянула на Сашу и озорно подмигнула. Михаил уже не раз говорил ему, что она на него глаз положила.

К директору никого просто так не вызывали. Он обычно обедал в общей столовой и использовал это время не только для принятия пищи, но и для разговора. Иногда садился за пустой стол, и к нему подсаживались с соседних столов. В другой раз сам спрашивал разрешения присесть к группе обедающих, и ему тут же предоставляли место. С ним было интересно. Из его уст можно было услышать такое, что зачастую, мягко говоря, не соответствовало увиденному и услышанному в телевизоре или прочитанному в газете либо интернете, и заставляло задуматься и посмотреть на некоторые вещи по-иному.

Если он считал нужным переговорить с кем-то наедине, то приглашал его за отдельный стол. Остальные вопросы обсуждались на еженедельных совещаниях руководящих сотрудников.

Поднимаясь по лестнице в фарватере Натальи Николаевны и едва успевая за ней, Саша продолжал ломать себе голову по поводу неожиданной и очевидно очень срочной аудиенции. Неужели…

Хозяйка приемной директора сразу подошла к двери кабинета и постучала. Услышав «Да!», она прошла внутрь и закрыла дверь. Пару секунд спустя Наталья Николаевна пригласила гостя войти.

Ефим Григорьевич Эйхман был потомственным городским евреем со всеми отличавшими его признаками высокой образованности, большой любознательности, тонкой воспитанности, привитого с детства такта в общении, личной дисциплины и обостренной внимательности к происходящему. Мозги его работали всегда и, в связке с любовью к своему делу, обширными знаниями и накопленным опытом, выдавали решения, идущие на пользу институту и его сотрудникам.

Ему полностью было чуждо вписанное повсемирно и единогласно в картину «Вечного жида» необузданное стремление к личной выгоде, что отдельными местными индивидуумами излагалось в качестве пояснения к этому особому случаю, как генетическая ошибка.

Несмотря на отклонение от общепринятого национального стандарта, сотрудники управляемого им учреждения питали к нему уже в течение многих лет такое абсолютно чистое от каких-либо предрассудков уважение, что высокопоставленным научным чинам даже в голову не приходило усомниться в правомерности его пребывания на доверенном ему посту. В то время, как в других местах, на фоне агонии науки и образования, борьба за зарплату директора института, превосходящую зарплату рядового специалиста в десятки раз, выявляла такие тонкости совсем нееврейской человеческой души, что, присутствуй они в картине «Вечного жида», сделали бы этот шедевр неправдоподобным даже для его самых рьяных приверженцев.

Как бы там ни было, Ефим Григорьевич, достигнув глубокого старческого возраста и похоронив много лет назад свою Софочку, уже ничего не боялся.

Директор стоял у окна и любовался слегка припорошенными снегом березками, растущими за украшенным колючей проволокой забором.

Услышав приветствие Саши, он повернулся и, сделав несколько шагов навстречу, крепко пожал ему руку:

– Доброе утро, Саша! Рад видеть! Как дела у Марии Яковлевны? Как здоровье?

Движением руки Ефим Григорьевич предложил кресло прямо у рабочего стола.

– Чай? Кофе?

– Кофе, пожалуйста! – Саша исходил из того, что здесь он получит именно тот черный ароматный напиток, который достоин своего имени.

– Наталья Николаевна, а мне, пожалуйста, как всегда. И, будьте добры, посмотрите, есть ли у нас в резерве Рошен. Если он еще годится.

Небольшого роста, директор, усаживаясь в огромное кресло, казалось, тонул в нем.

– Ну, так как поживает твоя мама? Давненько я у нее не бывал.

Будучи коллегами, они дружили семьями, и, пока был жив Сашин папа, часто навещали друг друга. Ефим Григорьевич и теперь время от времени заглядывал к Марии Яковлевне. Саша знал, что они оба наслаждались этими встречами, и любил присутствовать при их разговорах.

– Ах, вы же знаете маму. Как ни спросишь – всегда все хорошо. Только вот по ночам тихонечко по комнате ходит.

На изрезанном жизнью лбу собеседника складки сложились в гармошку.

– Присмотри за ней! Ты теперь мужчина в доме. Если понадобятся лекарства, скажешь. Пусть эту прессованную дрянь, что у нас продают, не глотает!

В дверях появилась Наталья Николаевна. Быстро разложив перед мужчинами маленькие плетеные подложки и поставив на них одному – чашку кофе, а другому – огромную кружку с чаем, она сняла с подноса и разместила на столе молочницу и сахарницу в стиле кофейной чашки, тарелку с пряниками и небольшую стеклянную вазочку с конфетами, поверх которых лежали четыре слегка побелевшие шоколадные без фантиков. «Последние!» Сопровождаемая двухголосым «Спасибо!», она плотно затворила за собой дверь.

В комнате наступила тишина, нарушаемая только тиканьем настенных часов – подарок коллектива по поводу двадцатипятилетнего рабочего юбилея. Боже, как давно это было!

Директор поднялся с кресла, целиком положил в рот одну Рошен и, с кружкой в руках, подошел к окну. Сделав большой глоток чая и пожевав любимую сладость, он произнес:

– Жаль, что мы с нашими братьями-украинцами больше не дружим. Даже конфеты у них не берем.

И опять замолчал, глядя на березки за колючей проволокой. Кофе не пился. Саша чувствовал нутром, что над ним зависла какая-то очень тяжелая истина, словно выбиравшая правильную позицию, из которой смогла бы так обрушиться на голову, чтобы абсолютно точно дойти до каждой извилины его мозга. Голова сама по себе уходила в плечи.

– Вы вообще понимаете, куда вы лезете?

Саша молчал.

Ефим Григорьевич вернулся к столу, поставил кружку в сторону, сел в кресло и, слегка наклонившись вперед, пронизывающим взглядом заглянул молодому собеседнику в глаза:

– Решили заняться холодным синтезом. Здесь, в институте. Не сказав мне ни слова. А я-то думал, что заслуживаю доверия.

– Еф…

– Помолчи!

И хотя в словах друга семьи и чувствовалась металлическая нота, говорил он, не повышая голоса. А Саше казалось, что на него в жизни еще никто так не кричал.

– Решили спасти мир? Посоревноваться с японцами и американцами? Доказать, что мы, по крайней мере, не хуже их шариками ворочаем?

Седовласый ученый вновь встал из-за стола и, отмеривая каждое слово и, шагами, свой кабинет, продолжил:

– Вы вообще задумывались над тем, что живете в стране, которая еще не развалилась полностью по той простой причине, что у нее есть газ, нефть и атомная энергетика? И что некоторые органы этой страны с вами, изобретателями бесплатной энергии, сделать могут? Я не говорю уже об институте, о сотрудниках или обо мне.

Саше становилось не по себе.

– Я всю свою жизнь проработал в атомной энергетике. Даже гордился этим.

Ефим Григорьевич ходил по кабинету, то появляясь в поле зрения гостя, то исчезая из него. С каждым шагом голос становился все тише, будто его владелец удалялся из кабинета в мир, ведомый только ему одному.

– Пока не насмотрелся и не наслушался всякого. На уборку Чернобыля тысячи незнающих на смерть сослали. А облачко по всей Европе прогулялось. Тысячи детей в Европу за счет спонсоров на лечение возили. Об их судьбе думать – вредно для психики. В Баварии до сих пор советуют поменьше грибов и дичи потреблять. А у нас молчок. Половину страны загадили. И молчок. Миллионы бочек с отходами по стране стоят, а мы за деньги чужое говно решили перерабатывать и хранить. Гордо продолжаем реакторы строить. У нас в городе и в округе лучше не дышать, не пить и не есть. А ты заткнись. Ну и подарочек мы нашим детям приготовили!