– Он ведь если не прокаженный, то чесоточный. Гони от себя и от нас это отродье, игумен, – сказал монах с отвращением, глядя на единственный страшный белесый глаз и отвисшую челюсть рыдающего в снегу нищего.

– Не нам судить кто есть, кто, – укорил его игумен с почти сердитым выражением на добром морщинистом лице, потрогав седую редкую бороду со спутанными концами.

– Болезнь от дьявола, а исцеление от Бога, Аркадий, грешная твоя душа. Вспомни книгу Иова – кто знает, что натворил этот несчастный и какая беда сделала его таким, – поучал игумен. Он поднял слабую старческую руку над головой и строгим серьезным взглядом удерживал внимание молодого монаха.

– Я грешен, отче, грешен, прости и помилуй меня. Но ведь и для братии еды недовольно, а еще этого кормить. Что если господин Строимир рассердится на нас из-за этого отщепенца? – оправдывался Аркадий, злясь на себя из-за того, что не удалось скрыть раздражение в голосе. Он сердился на себя всякой раз, когда игумен, которого он искренне любил и уважал, укорял его за несдержанность и быстрый язык.

– Я ведь слежу за этими нашими несчастными, помогаю, правда редко – оправдывался монах, опустив голову.

– Ладно, брат, ладно, – примирительно произнес игумен. – Мы не торговцы и не собиратели серебра. Служим Богу, а не Строимиру. Да и я грешнее тебя и самого грешного грешника. Все от Бога, сын мои, все от Бога – кто я такой, чтобы судить. Накорми голодного и напои жаждущего. Вечером посели его в сарае, в каком-нибудь теплом углу, а завтра на рассвете пускай идет с Богом – закончил игумен без тени упрека и повернулся к крестьянам, которые стояли перед церковными дверями с непокрытыми, склоненными головами. Крестьяне ждали Владимира, чтобы поговорить и, возможно, получить какой-нибудь совет. Но в первую очередь они хотели пожаловаться на жизнь и получить благословение. Испуганные гневом Строимира, они, дожидаясь, что он успокоится и уедет, делали единственное, что умели – молчали, опустив головы. Они привыкли покорятся силе и власти, привыкли молчать, спасая свою голову. Вот и сейчас, защищенные стенами монастыря, они были довольны, что гнев правителя обошел их стороной. И крестьяне, и монахи знали, что такое неправда и насилие, поэтому в сегодняшнем событии для них не было ничего необычного. Они уже почти забыли, что случилось, продолжив разговаривать и делать то, ради чего сюда и пришли.

Дни были студеными и опасными, поэтому те, кто пришли издалека, должны были собираться в обратный путь, чтобы успеть вернуться засветло. Торговцы собрали товар и погрузили его на низких косматых лошадей своих, уродцев с большими головами и короткими сильными ногами, но крепких и выносливых. Они кричали на слуг, чтобы те быстрее двигались и бережнее вязали тюки и седлали коней. Крестьяне, уходя, целовали монастырские ворота и спешили, боясь встретить ночь в дороге – тогда они могли бы стать легкой добычей холода или разбойников, рыщущих повсюду: их, как и волков в ночной промысел выгоняли голод и стужа.

– Хвала Господу, и это закончилось, – подумал Аркадий и, прогнав нищих со двора, закрыл ворота с помощью тяжелой дубовой доски.

– Илия, что ты там делаешь, иди сюда, разрази тебя гром! – крикнул Аркадий и тотчас же раскаялся, испугавшись, что игумен услышит, как он ругается в Божьем доме, да еще в воскресенье. – Иди сюда! – крикнул он немного тише неуклюжему длинному подростку лет пятнадцати.

Сирота со взъерошенными спутанными рыжими волосами появился перед монастырем несколько лет назад. Как он сюда попал, кто его привел к воротам монастыря, кто его родители и откуда он родом – не знал никто. Впрочем, никого это и не интересовало. Монахи его крестили, не зная, сделал ли это кто-нибудь до них. Они спасли его душу и приняли его в православное братство, дав ему имя Илия, так как он пришел из пустоши, как пророк. Свое прежнее имя он не называл, да его никто и не спрашивал, поэтому он так и остался Илией. Немного медленный, флегматичный, но добродушный, послушный и благодарный, он жил среди монахов, трудился и втайне надеялся, что однажды, и он примет постриг. О своем желании он не говорил никому и когда все уходили спать и он оставаясь один, чтобы подмести в церкви или поменять масло в кадилах, то украдкой изображал настоятеля во время службы, пел по памяти слова, которые не понимал и всегда боялся, что его кто-нибудь увидит и пристыдит.

Илия подбежал к Аркадию и помог ему поставить засов.

– Отведешь того калеку в овчарню, пусть ляжет между овцами. Что смотришь, кто ты такой, чтобы судить? – сказал Аркадий, нервно почесал бороду и посмотрел на мальчика, грозно надув щеки. Илия молча пошевелил губами, повторив то, что ему сказали и уверившись, что понял все правильно и направился к испуганному нищему. Нищий послушно пошел за мальчиком – опираясь на палку: он скакал на правой ноге, волоча за собой замотанный левый обрубок. Горбатый, уродливый, убогий он распространял вокруг себя невыносимый смрад фекалий, мочи и грязи, а также какой-то отталкивающий холод, неуловимо связанный с уродством и безобразием.

– Давай, иди, я тебе ничего не сделаю, – успокаивал калеку Илия, ведя его через двор мимо деревянных келий, в которых спали монахи. Возле дальних келий, повторяя форму округлых монастырских стен, стояли хранилища для жита, ржи, овса, корма для скота, небольшая кузница и глубокий обложенный камнем подвал для вина и ракии, которые монахи делали сами. Поскольку церковь была построена всего лет десять назад, в ней еще не было отведено особое место для монашеского кладбища. По традиции, настоятелей и некоторых из видных уважаемых монахов хоронили возле внешней стены церкви, а простых монахов – в церковном дворе или за его пределами. Аркадий уже определил участок земли на северной стороне монастыря для настоятеля и один затененный бесплодный участок с внешней стороны монастырской стены для обычных монахов, хотя Владимир говорил, предсказывая будущее, что, мол, что кости всей братии, и его вместе с ними, лягут в основу новой церкви и поэтому места для кладбища искать не следует.

Монастырь был построен для большого братства, но поскольку времена были трудные, а люди бедны, дики и безбожны, то храм, защищенный стенами, рос медленно.

– Ну что ты застрял, заходи – Илия потянул нищего, недоверчиво стоявшего перед входом в хлев, который был пристроен к стене в самой южной части монастырского двора, – Здесь тебе будет хорошо, заходи, – повторил он и указал рукой в теплый мрак за обмазанными глиной стенами.

– Игумен приказал найти для тебя место, знаешь, он добрый, святой человек, – сказал Илия и, похлопав монастырского коня по широкой шее, провел ладонью по его большой голове, появившейся из темноты, и беспокойным ноздрям, которые настороженно нюхали воздух, полный человеческих запахов.

– Не бойся, просто ложись, – Илия показал нищему его место. Согревшийся в теплом хлеву убогий уродец что-то пробормотал и пошевелил челюстями, как будто понял слова Илии. Потом горбатый, согнутый калека схватил мальчика за руку и благодарно поцеловал тыльную часть ладони.

– Перестань, пусти, я же не поп, – Илия вырвал руку, смущенный этим порывом уважения и благодарности, которые никак не могли относиться к нему.

– Это не я, это игумен, говорю тебе. – Раскрасневшееся лицо подростка выражало одновременно неловкость и удовольствие от того, что есть люди, для которых он лучше и важнее, чем есть на самом деле.

– Я знаю, каково тебе, – сказал Илия, – я тоже иногда думаю, что меня избегают и не любят. Говорят, что я медленный. А я просто считаю, что прежде чем сказать – надо хорошо подумать. Язык-то без костей, а кости ломает, правильно? Люди есть и хорошие, и плохие. Хотя некоторые только кажутся хорошими, а некоторые только кажутся плохими. Например, Аркадий – его нельзя сердить, хотя он добрый, но может накричать и побить, если не слушаешься. Но я знаю, что он хороший.

– Рассуждал Илия, смахивая с овечьей шкуры помет и солому. Ему нравилось, что он мог кому-то сказать то, о чем долго и терпеливо размышлял.