Поражение он переживал также, как и победу – спокойно и молча. Стефан Неманя, опытный и упорный правитель, был хорошим знатоком людей, и чаще использовал их недостатки, нежели достоинства. Он не забыл храбрость и верность своего слуги, наградив за преданность землей, виноградниками, пастбищами, стадами, деревнями, крестьянами и охотничьими угодьями. Несмотря на то, что монастырь находился на земле Строимира, он ему не принадлежал, но поскольку был воздвигнут не правителями и патриархами, воевода считался защитником святыни и ее братии. В монастыре к его слову прислушивались и относились с должным уважением.
К монахам Строимир относился с вниманием и скрытым необъяснимым страхом перед властью ладана и непонятных букв и слов, в которые их складывали те, кто умел их понимать и читать. Тем не менее, он был прижимист той особой жадностью людей, чья молодость проходит в лишениях и боях, а пришедшее поздно благосостояние делает их черствыми скрягами, охочими до земли и денег. И новый правитель – сын Стефана, Вукан – не обидел старого воина, который не сразу встал на его сторону в его распрях с братом. Вукан об этом никогда не забывал, но и не напоминал. Доказательством того, что между ними нет раздора и что новый правитель, находясь в разладе с братом, чтит память об отце, было и то, что Вукан приблизил Строимира и подтвердил его право собственности на землю и крестьян.
В соответствии с высоким и важным положением, за воеводой признавалось право наказывать, и судить за провинность на своей земле всех, даже людей благородного происхождения. Доверие правителя обещало ему еще больше земли и денег, но, вот наследников у него не было. Он боялся, что после него земля перейдет к чужим людям, не имеющим ничего общего с его именем и родом и что правитель, возможно, отдаст их кому-то, кто сможет верно ему служить. И этот страх не давал Строимиру покоя.
– Если и эта не затяжелеет, то прогоню и ее, – произнес Строимир, показывая на жену и заранее беспокоясь, что скажет церковь, если он и в четвертый раз решит жениться. К тому же, он не знал, будет ли этому препятствовать великий жупан Вукан.
– Яловица, неродица, – прошипел он на жену, которая опять начала тихо плакать. – Замолчи, – процедил он сквозь редкие желтые зубы и угрожающе поднял руку.
– Не в доме Божьем, – остановил его по-прежнему спокойный игумен Владимир и опустил руки вдоль длинной грубой монашеской рясы.
– Даст Бог, будет у тебя сын, Стоимир – не гневи Господа. А ты, молодица, слушай своего господина и повинуйся ему, как и должно, ибо создал Бог для человека женщину, чтобы она уважала его и ему угождала, – сказал Владимир, желая утешить молодую супругу воеводы. Она стояла с опущенной головой, пряча испуганные виноватые глаза от презрительного взгляда своего разочарованного супруга.
– И не думай, что проблема во мне, пустобрюхая, это невозможно! – произнес воевода, тряся густой седой бородой, гневно спускаясь по лестнице. Как только Строимир сошел с последней ступени, его окружили нищие, которых бедность и голод заставили бродить по холоду и просить милостыню. Четверо мужчин, закутанных в какие-то в лохмотья, тянули изувеченные руки, показывали струпья, шрамы, раны и молили плачущими голосами о подаянии.
Во дворе воеводу ждали слуги. Один сноровисто протянул ему меч, который воевода неохотно и сердясь, снял перед входом в церковь, возмущенный тем, что в прошлый раз Владимир попросил его отдать оружие – этим своим тихим гнусавым голосом, словно обращался не к воину и властелину. Не выпуская из рук поводья лошадей, запряженных в деревянные украшенные сани, помощники отогнали от хозяина попрошаек и нищих. Те не сопротивляясь, отступили.
Воевода сел в сани, укутал себе и жене ноги тяжелой овечьей шкурой и даже не поглядел на человеческий сброд, который просил хлеба. Нищие протягивали кружки для милостыни, стараясь не слишком приближаться к саням и продолжая надеяться хоть на какое-то подаяние. Только один из четырех убогих на свой страх и риск подошел, ухватил за рукав госпожу и прикоснулся к маленькой женской ладони голой грязной рукой с длинными черными ногтями, потрескавшимися от холода. Это был низкий горбун, опиравшийся на кривую палку, завернутый в такое количество поддевок и шкур, что невозможно было определить его возраст. Под гнилой ветошью и вонючими заячьими шкурками была видна уродливая голова с редкими слипшимися волосами и одним гнойным белым глазом.
– Подай, матушка, Христа ради – сына родишь, – бормотал нищий, протягивая к ней пустую деревянную миску. Он с усилием, по слогам произносил слова, едва шевеля замерзшим ртом, из которого струилась обильная слюна и шел пар и смрад. Женщина испуганно вскрикнула и один из сопровождающих воеводу слуг, энергично оттолкнул нищего. Тот, запричитав скорее от страха, чем от боли, не удержался на единственной неустойчивой ноге и кувыркнулся в снег. Взбешенный его бесстыдной наглостью, Строимир выпрямился и зло ударил калеку длинным кнутом, вложив в удар все свое беспокойство и гнев – на жену, на Бога и на себя. Трое слуг окружили согнувшегося пополам нищего и стали хлестать его по горбатой спине короткими наездническими плетками. Свернувшийся в клубок человек извивался под ударами, насколько ему позволяло искалеченное тело. Строимир стоял в санях, вспотевший и красный от гнева, и кричал на слуг, чтобы ударяли быстрее и сильнее. Игумен Владимир, несмотря на старость и больные слабые ноги, спешил на помощь – оттолкнув влажную, в пене, лошадиную морду, он опустился на колени возле заплаканного и испуганного калеки.
– Оставьте несчастного! – крикнул игумен слугам и поднял руки, останавливая в воздухе кнуты.
– Он же слабоумный! Строимир, скажи им, чтобы перестали! – крикнул он воеводе, возмущаясь насилием, которое творилось вблизи места, осененного крестом.
Слуги не знали, кого слушать, но увидев, что воевода сердито нахлобучил шапку на лысую свою голову и молча сел, вернулись и встали впереди и позади саней. Остальной народ, монахи и нищие, находившиеся в монастырском дворе, крестясь от страха, отошли как можно дальше от пышущего злостью воеводы. Запыхавшийся Строимир, остановленный ледяным, почти угрожающим тоном игумена, приказал трогаться не ожидая, чтобы полозья очистили от наросшего льда. Уже успокоившийся, но все еще заметно сердитый, воевода стегал стесненных упряжью лошадей, заставляя их двигаться быстрее. Он сердито глядел в сторону настоятеля, который стоял на коленях рядом с дрожащим слюнявым нищим и шептал ему сквозь бороду: все хорошо, все хорошо, сын мой, все прошло.
За воеводой двигалось конное сопровождение. Им не нужно было разгонять людей, так как сила и гнев хозяина делали это вместо них. Наконец, удары кнута по напряженным лошадиным спинам, заставили двинуться возок освободившийся ото льда на полозьях. К воеводе прижималась жена, перепуганная криками и звуками хлыстов – ее тело просило мужа обнять и успокоить ее. Но Строимир, все еще переполненный гневом, плечом оттолкнул от себя дрожащую супругу, крепко сжал вожжи и опять начал ругаться сквозь зубы – бессвязно и злобно.
Когда воевода уехал, нищие с опаской вернулись к церковным воротам и продолжили просить милостыню. Горбун все еще сидел на снегу, трясясь и рыдая.
– Дайте ему что-нибудь поесть, – сказал игумен монаху, стоящему позади него и не отрывающему глаз от жалких остатков человека, который ползал и искал потерянную палку, без которой калека не мог подняться.
– Помилуйте, да ведь он худший из всех, – ответил, недоумевая, монастырский эконом Аркадий. Молодой работящий монах следил за всем хозяйством и благодаря его трудолюбию и бережливости монастырское имение благополучно сводило концы с концами. Активный, всегда в движении, он вечно беспокоился и боялся, что имущество растащат и разворуют и что, в конце концов, монастырь перестанет существовать и служить Богу. Крестьянский сын, смышленый и находчивый, он, желая чего-нибудь добиться в жизни, пошел в монахи. И хотя сам он едва читал и писал, его считали умным и добрым человеком, который с годами сможет даже и мудрым стать. Но позже, не сейчас, сейчас он слишком деятелен для мудрости – все хочет потрогать своими руками. Он был капризен и недоверчив к людям, а иногда позволял себе подумать и чуть ли не произнести вслух, что игумен до глупости наивен и неразумно открыт для всех – словно в мире не существует зла и разрушений, ненависти и греха. Когда Аркадия одолевали мятежные и грешные мысли, он прогонял их далеко от себя и брался за любую работу, в которой не было места сомнениям и вопросам. Высокий, здоровый, с румяными щеками, с крепкой челюстью и густой черной бородой, он больше походил на ломового извозчика или солдата, чем на монаха.
