И это в ту романтическую пору, когда школьные товарищи устраивали вечеринки с девочками и вином, летом шумными компаниями ходили на пляж и в лес, и прямо на уроках, сотрясаясь от вожделения, хвастали победами на личном фронте. Игорь же зубрил до одури формулы и тексты, падал на соревнованиях, получая сотрясения мозга, растяжения связок и боли в мышцах до белых мух перед глазами; на даче лопатил глинистую землю, смешивая с навозом; один ломал старую постройку и возводил на ее месте приличный брусчатый домик с балконом − под строгими окриками отца-инвалида. Зато перед сном, под приливный шум в ушах и ноющие боли в мышцах тела, глядя на яркие звезды на черном небе, он мучился вопросами о смысле жизни, о смерти и острой необходимости вечности, которую он в такие минуты ощущал физически тихим веянием теплого света с прозрачными картинами небесной красоты, всплывающими из неведомых глубин подсознания, реющих перед его взором, снова и снова приносящих успокоение и такой необычный мир в душе, который, казалось, разливался из центра сердца по комнате, по улицам, лесам, полям, морям безграничного пространства его вселенной.

С поступлением в институт физические и умственные напряжения достигли максимума, и вроде бы утешения из мира прекрасного совершенства просто обязаны были сопровождать его на нелегком пути, но не тут-то было. Под песенку из Тухмановских вагантов "Если насмерть не упьюсь На хмельной пирушке, Обязательно вернусь К вам, друзья, подруж╛ки!" студенты "сбрасывали напряжение", "снимали стресс", а Игорь, не в силах отказаться, вливался в хмельное сообщество и... напрочь растерял те сокровища души, которые оказывается только "чистые узрят". Иной раз подступали такие минуты отчаяния, хоть всё бросай и беги прочь от разгульной развеселой студенческой жизни, только нечто стрежневое, что сумел воспитать в характере сына отец-офицер, держало его на краю обрыва, над мрачной пропастью отчаяния. Иногда и таким вот необычным образом оборачивался воспитательный процесс, которым неотступно заведовал ангел-хранитель.

И вот однажды это вернулось. Через годы охлаждения души, грабительского уничижения в себе самого светлого и чистого... После многочасовых ворчаний отца на тему "слишком хорошо живете, пороху не нюхали, совсем избаловались" − он напросился в командировку от редакции газеты в горячую точку.

Конечно, его, штатского корреспондента, прокопченные воины как могли оберегали, но и ему пришлось поучаствовать в смертельно опасных боевых приключениях. Наверное, до конца жизни запомнился рассказ ротного командира о потерях молодых солдатиков. Смахивая ладонью слезы с интеллигентного лица, лейтенант рассказывал, как снимал с крестов распятых мальчишек, вынимал колья из животов беременных девчонок, аккуратно укладывал на носилки тело, прикладывая отрезанную голову к растерзанному горлу; как в углу пустынного цеха с выбитыми стеклами обнимал плачущего навзрыд сержанта, сидящего на корточках перед висящим вверх ногами телом боевого друга с содранной кожей, висящей широкими лентами с груди до грязного цементного пола с огромной бордовой лужей под ним. Сержант так и не справился с горем, не простил себе, что не он, а его подчиненный салажонок принял страшную смерть, скончался в психиатрическом отделении госпиталя через два месяца.

Вот тогда-то, во время ночного обстрела, когда Игорь, в обнимку с автоматом, лежал грудью на бруствере окопа, вернулось к нему Это. Память вытолкнула изнутри подзабытые слова псалма: "Да не потопит мене буря водная, ниже да пожрет мене глубина, ниже сведет о мне ровенник уст своих", он вспомнил, как искал перевод слова "ровенник" − оказалось, это "ров", то есть тот самый окоп, который защищал солдат от пуль неприятеля. Над головой, в десяти сантиметрах от каски, свистели пули, где-то рядом рвались снаряды, сотрясая землю; стрекотали вертолеты, а в земляной бруствер, наскоро вырытого окопа вонзались свинцовые осы, взрывая крошечные фонтаны пыли, пахнущей не свежей пашней, не только что вскопанным картофельным полем, а горьким дымом сожженной земли. Он тогда еще подумал, что здесь вся земля пропитана человеческой кровью, потому и пахнут раны земли сгоревшей плотью.

...Вдруг в сумасшедшем разгуле зла, торжества смерти и бесчинства хаоса, когда его самого от персональной смерти отделяют считанные сантиметры пространства, секунды времени, удары сердца − в миг, когда он мысленно приготовился умереть и на прощанье позвал Бога, как ребенок зовет мать... С горящего кровавым заревом неба, верней откуда-то непостижимо выше, опустилась пелена живого света. Сразу всё стихло, даже грохот сердца пошел на убыль, упали молча в изнеможении от многочасовой усталости бойцы на дно окопа и отключились в обморочном сне, на бруствер села серая птичка и совершенно буднично трижды цвиркнула, глянув на Игоря веселым черным глазком и перелетела на другой край. Но не сонный морок, не страх, а радость окутала Игоря, откинувшегося спиной на земляную стенку окопа. Он впитывал это счастливое ощущение тихой детской радости, он был уверен, что просто обязан об этом написать и рассказать − Бог не покинул нас! Он там, где люди вспоминают о Нем, призывают Его на помощь. Именно об этом он должен написать в противовес страшным рассказам плачущего лейтенанта, чтобы каждый человек знал: Господь рядом, Он в самой сердцевине человеческих страданий. Бог не оставил нас, а значит мы победим.

Потом - несколько лет душа молчала, пребывая во сне. И вдруг его пригласили посетить Оптину Пустынь. Там они выстояли многочасовые службы, ходили по колено в грязи крестным ходом вокруг монастыря, погружались с головой в ледяные воды святого источника... И вдруг − опять это вдруг! − юный монашек протянул брошюрку: "Обязательно прочтите, уверен, вам пойдет на пользу! Меня сюда эта книга привела". Игорь открыл, да так и не закрывал книжку, пока не приехал домой, но и там продолжил "погружение с головой в святом источнике" слов, живых, чистых, светоносных.

Преподобный Варсонофий неоднократно обращался к творчеству М.Ю.Лермонтова.

Старец видел гениальность поэта, его озарения, его тоску о Боге:

"По блаженной жизни тоскует теперь на земле человеческая душа. Есть предание, что раньше, чем человеку родиться в мир, душа его видит те небесные красоты, и, вселившись в тело земного человека, продолжает тосковать по этим красотам.

Так Лермонтов объяснил присущую многим людям непонятную тоску. Он говорит, что за красотой земной душе снился лучший, прекраснейший мир иной. И эта тоска по Боге - удел большинства людей".

Преподобный Варсонофий высоко оценивал такие стихи М.Ю. Лермонтова как "Когда волнуется желтеющая нива..." и "По небу полуночи ангел летел...". О втором стихотворе╛нии он говорил в беседе с духовным чадом:

"Когда я жил ещё в миру, то был однажды в одном аристократическом доме. Гостей было много. Разговоры шли скучнейшие. Передавали новости, говорили о театре, и т.п. Людей с низменной душой удовлетворял этот разговор, но многие скучали и позёвывали. Один из гостей обратился к дочери хозяина дома с просьбой сыграть что-нибудь. Другие гости также поддержали его. Та согласилась, подошла к дивному концертному роялю и стала петь и играть:

По небу полуночи ангел летел

И тихую песню он пел.

И месяц, и звезды, и тучи толпой

Внимали той песне святой.

Он пел о блаженстве безгрешных духов

Под кущами райских садов,

О Боге Великом он пел, и хвала

Его непритворна была.

Он душу младую в объятиях нёс

Для мира печали и слез;

И звук его песни в душе молодой

Остался - без слов, но живой.

И долго на свете томилась она,

Желанием чудным полна,

И звуков небес заменить не могли

Ей скучные песни земли.

Пела девушка, и окружающая обстановка так подходила к этой песне. Всё это происходило на большой стеклянной террасе; была ночь, из окон был виден старинный дворянский сад, освещённый серебряным светом луны... Я взглянул на лица слушателей и прочел на них сосредоточенное внимание и даже умиление, а один из гостей, закрыв лицо руками, плакал, как ребенок, а я никогда не видел его плачущим. Но отчего же так тронуло всех пение это? Думаю, что произошло это оттого, что пение оторвало людей от земных житейских интересов и устремило мысль к Богу, Источнику всех благ".