- Нам нужна твоя помощь, Вик. Без тебя мы не справимся.

Да и была ли дружба?..

***

Виконд не помнит, как оказывается в кабинете Первого Чародея. Здесь впору подобрать какой-либо давно приевшийся, но всё же точный оборот вроде: «ноги сами привели», но это было бы глупо. Глупо перекладывать ответственность за свой выбор, искать среди тысяч нелепых оправданий одно, более или менее уменьшающее его вину.

Предателем он становится по своей воле.

========== Эпилог. Год вне Круга ==========

Комментарий к Эпилог. Год вне Круга

Вот теперь тут можно поставить точку.

Откуда здесь взялся никому не нужный пэйринг, я не знаю. Я трижды переписывала всё, удаляла все сцены с Зевраном, но они появлялись снова и снова. Вроде теперь всё логично и правильно, но от этого не легче.

Прошу прощения, если разбила кому-то сердце, но вот он, мой Амелл, во всей своей красе.

Сцена с Сураной отличается от уже описанной в “Шансе”, поэтому пропускать не советую. Да, диалоги и действия одни и те же, но мысли и мотивы отличаются.

Финал хотела оставить открытый, но сама же всё проспойлерила. Ну, почти всё :D

Виконду восемнадцать, и он не верит, что горстка неприкаянных отщепенцев и собака способны спасти Тедас от Мора. Амелл вообще не верит больше ни во что и ни в кого, включая себя.

«Я знаю, о чём ты думаешь, и не советую спешить с этим. Жизнь Стража опасна и тяжела, но в ней ты можешь найти если уж и не искупление, то хотя бы временную мотивацию» – звучат в голове слова мёртвого наставника. Дункана. Так его звали. Так звали этого странного человека, которому до всего и до всех было дело.

И каждый свой новый день Амелл начинает с попыток убедить себя в правильности этих слов, в том, что у него нет права уйти сейчас. Хоть он и не верит в свой отряд, оставить их он не может тоже. Алистер – слишком мягкий, слишком слабый психически, чтобы взять на себя роль предводителя. Остальные… они не Стражи. И им он не доверяет много больше, нежели самому себе.

Что же касается повседневности, Виконд старается держаться от спутников подальше и не принимать участия в чужих разговорах. Лишь в те моменты, когда нельзя избежать серьёзных решений, он вмешивается и взваливает всю ответственность на себя. Ни к чему им терзаться виной и ненавидеть себя за то, что иначе поступить не смогли – пусть ненавидят его за то, что не даёт им выбора. Пусть ненавидят и продолжают идти. Большего от них и не требуется.

Хоть Амелл почти не общается со спутниками, против своей воли он замечает многое. Какие-то упомянутые вскользь мелочи о прошлом, мимолётные мечты, груз прошлых ошибок – Амелл слышит больше, чем хотел бы. Мысли его постепенно заполняются чужими тревогами, чужими проблемами. Ему это ни к чему, но иначе он не может. Он не просто цепляется за это – он ловит себя на мысли, что эти мелочи помогают ему отвлечься от себя, дают возможность хоть на краткий миг перестать быть собой прежним. Перестать быть предателем.

О сотворённом Амелл пожалел, едва услышав слово «казнь». Он был настолько одержим тем гневом, той завистью, тем неведомым чувством сродни кипящему льду, что это затмило его рассудок, едва не погубило того, кто ни в чём пред ним не виноват. Йован никогда ему не принадлежал. Виконд не имел права портить ему жизнь. И если Судьба, Создатель или кто-то из богов древности существует и вдруг окажется к нему милостив, если Йован жив и они встретятся, если у Амелла хватит духа признаться ему, рассказать о своей роли в произошедшем, то он с благодарностью примет любую кару, которую тот посчитает должной. Ведь ему не будет покоя здесь, пока он не исправит своей ошибки. Он не имеет права зваться другом тем, кто следует за ним. Они чужие для него, а он – для них.

Но всё же в его дневнике, помимо собственных мыслей и отсчёта дней, всё чаще появляются наброски портретов тех, кто рядом. Нет, он не привязывается к ним – то было бы непростительной глупостью с его стороны. Они ему безразличны (он повторяет это про себя каждый раз, как нарушает поступками свои слова), сам Амелл предпочёл бы преодолевать путь один, без чужого груза проблем и несбыточных ожиданий. Без очередных предательств, на которые он может быть способен и на которые способны остальные члены отряда. Да только их лица всё чаще мелькают в дневнике, мыслях и снах.

Я знаю, о чём ты думаешь…

Забавно выходит, но ведь именно в тот день, как Виконду исполняется восемнадцать, на их отряд нападают Антиванские Вороны. Первое целенаправленное покушение на его жизнь. Йован или Алим сказали бы, что это явно знак Создателя, дурной или, быть может, даже хороший. Но ему не до мыслей о чужой реакции – он встревожен тем, что почти позволил загнать себя в ловушку, потерял бдительность и едва не погубил весь свой отряд.

Почти, едва – но всё же он этого не допускает. Более того, ни у кого нет даже серьёзных ранений. Возможно, Амелл слишком подвержен гордыне, только для него оказывается вовсе не сложно расправиться с неудачливыми наёмными убийцами. На секунду, всего на секунду проскальзывает мысль, будто они не очень-то и старались, либо вовсе не были такими уж профессионалами, к коим их причисляет Лелиана.

Как бы то ни было, с ними покончено. Но предводитель убийц остаётся жив – маг и сам не в силах ответить, почему во время сражения заклинание ледяной хватки не сработало в полную силу и не превратило эльфа в красивую ледяную статую.

«Красивую?» – проскальзывает насмешливая мысль, от которой Амелл старается абстрагироваться. То, что Ворон жив, лишь случайность. Виконду раньше не приходилось лишать жизни людей или эльфов. Убивать волков, медведей, порождений тьмы, оборотней – да. Ранить людей, оглушать, подставляя их под меч или стрелы – тоже. Но не убивать самому. Должно быть, сейчас «рука дрогнула», заклинание не сработало в полную силу из-за отсутствия внутренней решимости на убийство.

Зря.

Эльф болтлив. Это раздражает даже больше, чем тьма собственных мыслей, отчётливо уловимая в последние дни. Если бы эльф – Зевран – был просто очень разговорчив, это раздражало бы Амелла не так сильно. Сурана был болтлив. Йован, временами, тоже. Но в словах Антиванского Ворона слышатся двусмысленность и нечто совершенно непонятное. Не это ли именуется в книгах «флиртом»?

Что-то не даёт прикончить его или прогнать прочь. Лелиана называет это практичностью. Морриган – глупостью. Сам он назвал бы это всё тем же злополучным предчувствием.

И его несостоявшийся убийца становится почти бесправным членом их самопровозглашённого «отряда спасения мира».

Храмовник, хоть и одержимый, остаётся храмовником. Амелл отчётливо понимает это, когда всё же возвращается в Круг Магов и сталкивается с происходящим там кошмаром.

Многие из тех, кого он знал хоть немного, мертвы. Храмовники и маги, ученики и усмирённые – тела всех обезображены одинаково, все они отныне равны. Виконд не видит среди них ни храмовников, приведших его в Башню многие годы назад, ни кого-то из более близких знакомых вроде Андерса или той ученицы Свини, чей поцелуй помог ему разобраться в себе. Быть может, они ещё живы. Но, вероятнее всего, их тела попросту оказались неузнаваемы.

Винн, одна из Старших Чародеев, увязывается с ним. Змею не нужна её компания, он считает её едва ли не обузой, только отделаться от неё не может… А в первом совместном бою он меняет своё решение. Воодушевление, что она вселяет в него, Алистера и Зеврана, помогает куда сильнее, чем он думал.

С демонами особых проблем не возникает. Магия, творимая Амеллом, как нельзя лучше справляется с демонами Гнева. Довольный собой, он упивается каждой маленькой победой. Вот только о том, что они не единственные враги, Виконд, опьянённый собственными успехами, забывает.

Одержимый храмовник сбивает его с ног и заносит меч для последнего удара, увернуться от которого у мага нет ни малейшего шанса. Он лишь зажмуривается, чтобы не видеть свою смерть, но кровь одержимого вдруг окропляет его лицо и мантию, а самого Амелла в последний миг выдёргивает из-под падающего тела Зевран, перерезавший горло храмовника. Эльф самодовольно скалится и переключается на следующего врага, а маг несколько мгновений заворожённо наблюдает за тем, с какой скоростью и ловкостью наносятся им удары, и как проворно он уклоняется от встречных.