Но сейчас комбриг сильно пожалел, что малограмотен. Ему хотелось написать это новое послание как-нибудь поязвительнее и со всякими писарскими завитушками, с этаким стремительным росчерком, чтобы знал командующий — и мы не лыком шиты, только не намерены потакать всяким старорежимным замашкам.
Несмотря на все старания, бумажка сочинилась куцая, всего в одну фразу. Плясунков перечитал ее, поморщился недовольно и приказал переписать писарю, который владел пером ненамного лучше своего командира.
В три часа командарм получил новое послание Плясункова. Оно было по-военному лаконично: «Командарму 4. Предлагаем дать немедленный ответ, будете ли Вы на собрании или нет».
Фрунзе прочитал и невольно улыбнулся — в рифму пишет ультиматумы Плясунков. Но тут же посерьезнел: дело принимало совсем не шуточный оборот.
Он встал, сделал несколько шагов и решительно произнес:
— Придется явиться на вызов Плясункова.
Начдив всплеснул руками:
— Что вы, Михаил Васильевич, настроение в бригаде скверное, такое, что можно и голову сложить.
Фрунзе на этот раз без особого тепла глянул на начдива. И тот принялся объяснять.
— Ребята-то там вообще неплохие, только головы горячие. Повременить бы, авось перебесятся.
— Да, конечно, — задумчиво согласился Фрунзе, — когда перебесятся, можно будет сходить. — И, стряхнув вдруг задумчивость, обернулся к начдиву: — И тогда можно, но сегодня просто необходимо. Крайне необходимо…
Зимний день короток. В шестом часу вечера Фрунзе со своим адъютантом, безоружные, ехали по притихшему, уютно погрузившемуся в сумерки заснеженному городку к штабу бригады Плясункова. Миновав две-три улицы, кони вынесли их в тесный проулок. Пригибаясь к седлу, они въехали в распахнутые ворота и оказались во дворе, заставленном повозками и санями. Под навесами похрапывали кони, у едва видневшейся в сумраке колоды наслаждались самокрутками ординарцы.
Всадники приблизились к ним, Фрунзе бросил повод адъютанту и зашагал в глубь двора. Адъютант задержался, чтобы справиться, где находится штаб бригады.
— Эвон, — ткнул один из ординарцев рукой по направлению к чернеющему зеву распахнутой двери, — а там наверх и в светелку.
Командарм хотя ни о чем и не справлялся, а направился именно туда, куда нужно. Адъютант, передав коней, догнал его. Пока поднимались по шаткой лестнице в светелку, услышали доносившуюся сверху крикливую разноголосицу. Похоже было, что в светелке ругались или отчаянно спорили.
Командиры и комиссары, на собрание которых был приглашен командующий, разместились в двух смежных тускло освещенных висевшими под потолком керосиновыми лампами комнатах. Над головами собравшихся плавали густые волны дыма.
Едва только командующий переступил порог, брань утихла, цигарки попритушили, выжидательно примолкли.
Фрунзе прошел к столу и поздоровался. Ему ответили вразнобой всего несколько голосов. Иван Плясунков тронул портупею, поправляя ремни, смущенно кашлянул, указал командующему на свободное место, но не скомандовал «встать», «смирно!». Он метнул в командующего торжествующе злобный взгляд: «Ага, голубчик, явился. Сейчас получишь все, что тебе причитается».
А Фрунзе будто и не заметил этого выразительного взгляда, сел, откинул полы распахнутой шинели и, закинув ногу на ногу, приняв удобную позу, деловито спросил:
— Ну, в чем дело, товарищи?
Никто не ответил. Но напряженная тишина длилась лишь мгновение. В дальнем углу послышался не слишком приглушенный шепот. Несколько человек обернулось. Шепот оборвался. И снова наступила тишина. Фрунзе уже готов был встать и сказать слово, но в темном углу кто-то, опережая его, поднялся и срывающимся голосом заговорил:
— Мы вот здесь воюем, а тут приезжают к нам, заслуженным командирам, объявляют выговоры, учат маршировать, устраивают генеральские парады…
Фрунзе хотелось податься вперед и разглядеть лицо говорившего — в схватках с политическими противниками он любил следить за выражением лица оппонента, изучать его манеру говорить, жесты, мимику. В этом случае становилось ясно, говорит ли оратор «на публику», рисуется или следует голосу твердого убеждения. Но командующий не шелохнулся, решив, что не нужно выказывать нетерпения.
Оратор к тому же внезапно замолчал, замялся, попробовал к сказанному еще что-то добавить, но не нашелся, махнул рукой и сел. И тут же в дверях смежной комнаты вырисовалась фигура в распахнутой шинели с копной всклокоченных волос, и донесся петушиный, крикливый голос:
— Я так скажу: что важнее для нашего общего рабоче-крестьянского дела? — Оратор потряс зажатой в руке плеткой, глотнул воздуха и продолжал: — Печатать шаг на парадах или беляков гнать? Ответ, по-моему, ясен. А если кто не понимает таких простых вещей, так и нечего браться командовать.
Присутствующие вразнобой, но одобрительно зашумели, поддерживая оратора.
Он удовлетворенно огляделся и закончил:
— Вот и все, что я хотел сказать. Я думаю, ясно?
— Ясно, ясно! — донеслось с разных сторон.
И кто-то, уже не вставая, не обнаруживая себя, злобно выкрикнул:
— Мало мы вас учили… Забыли Линдова?!
— Долой царских генералов!!! — донесся истошный голос из смежной комнаты.
Когда злой голос напомнил про Линдова, Фрунзе на мгновение ощутил жаркую волну тревоги. Но тут же, как это обычно бывало с ним в минуты опасности, жаркая волна сразу же сменилась острым холодом, от которого все внутри вроде бы каменело и предельно напрягалось. С этого момента мысль начинала работать быстро и четко.
И сейчас Фрунзе выслушивал угрозы спокойно, лишь разок легкая, едва приметная улыбка тронула губы. «Царский генерал! Вот придумали. Рассказать им, что ли, что на командной должности я без году неделя. Рабочей дружиной в первую революцию командовал, на баррикадах Пресни дрался, в царской армии солдатам глаза на правду открывал. Не служил, не воевал в империалистическую, а подпольную работу на фронте вел. Это было опаснее, чем воевать. Под военный трибунал в любой момент можно было угодить. И сколько раз казалось, не миновать его. Но обошлось… Минской милицией в 1917-м руководил. Но милиция не армия… С детства военной историей зачитывался, в зрелые годы военным искусством увлекся. Наполеона, Клаузевица, Суворова, конечно, читал, забывая обо всем. А на фронте едва лишь месяц…»
Командующий сидел, фигура его воплощала полное спокойствие. Он внимательно слушал, одновременно обдумывая, как лучше поступить в сложившейся ситуации, что сказать разбушевавшимся людям, как обуздать расходившуюся стихию? «Может, сказать, что я не только не генерал, а и вообще не военный, только вот в тридцать с хвостиком становлюсь военным, и ближайшее будущее покажет, военный я человек или нет. И от вас это, дорогие товарищи, сильно зависит».
Прикинул и тут же отбросил эту мысль. Нет, сюда он явился не затем, чтобы обсуждать, на что способен и на что не способен. Ленин послал его командовать, бить белых, гнать Колчака. И он будет командовать, бить, гнать…
А угрозы между тем слышались со всех сторон. Теперь уже не в одиночку, а по двое и по трое вскакивали командиры, потрясая нагайками и кулаками, гремя шашками, призывали к расправе и требовали ответа.
А те, кто не принимал участия в гвалте, с любопытством поглядывали на командующего: как-то он поведет себя дальше, чем ответит на яростные выпады.
Беспокойно ерзал на своем председательском месте и комбриг Плясунков, в душе он уже жалел, что поддался настроению некоторых командиров, привыкших к партизанской вольнице и вытребовал командующего на это собрание, которое вот-вот грозило превратиться в самосуд. А самосуда комбриг не хотел, хотя и был зол на командующего, особенно до тех пор, пока его не видел вот так близко. А сейчас, увидев, что командарм явился по его вызову безоружным и без всякой охраны, вдруг почувствовал, как много было глупой запальчивости во всей этой затее. Спокойствие командарма ему импонировало: не каждому это дано. И пусть он хоть царский генерал, но если обладает вот такой выдержкой, таким бесстрашием, так, может быть, для общего дела и с пользой послужит.
