- В укрытие! - и сам заскочил в ровик для старшего на батарее, прижался к стенке.

Сколько было разрывов - сказать трудно, десятка полтора-два или больше. Снаряды рвались по всей площади ОП. Нас очень точно накрыли, это было ясно по звуку разрывов.

Налет кончился. Цела ли батарея?

Выскочив из ровика, я осмотрел издали все орудийные окопы - орудия припорошены землей, но, кажется, целы. Прямых попаданий нет.

У первого орудия между станин на уровне сошников - воронка, снаряд прошел выше щита. Из окопной щели солдаты осторожно выносили раненого. Им оказался старшина Климов. Он продолжал шутить:

- Чертов фриц, новые сапоги мне испортил...

Сапоги действительно были испорчены. Старшина бросился в укрытие последним, пропустив расчет. Его резануло осколками по головкам и задникам сапог, раздробило кости ног, когда сам он был уже в окопе.

Прибежавший санинструктор вспарывал сапоги, накладывал бинты на ноги.

У четвертого орудия снаряд угодил в аппарель. Там раненым оказался один - его полоснуло касательно по лопаткам. Товарищи сняли с пострадавшего гимнастерку и нательную рубаху, наложили бинты. Солдат сам встал и пошел в тылы батареи. Климова отнесли туда на плащ-палатке.

- Прощайте, братцы, - говорил старшина, - не пришлось мне занять вакантное место, повоевать вместе. Прощайте, теперь уже не свидимся. Мой путь к докторам.

- Прощайте, выздоравливайте скорее, - сочувственно отвечали ему солдаты.

Орудия, несмотря на близость разрывов, остались без повреждений.

Это были первые потери. К бою мы только готовились. Настоящий бой начнется только завтра утром.

Сегодня пехота захватила первую и вторую траншеи противника, но под огнем с фланга отошла в первую захваченную траншею и там закрепилась. Огонь затих только к вечеру.

* * *

Ночью не спали. При свете электрического фонаря я закончил уточнение исходных данных каждому орудию, проверил знание бойцами порядка огня, другие детали подготовки. Убедился, что задачу все поняли и могут выполнять ее самостоятельно. Теперь можно отдохнуть.

За множеством забот беспокоила еще одна, отодвигаемая на второй план, но не исчезающая совсем, а уменьшенная до малых размеров. Теперь вот остался с ней наедине. Она носила личный характер, касалась только самого себя, не влияла на ход подготовки и поэтому подавлялась, загонялась в глубь сознания, пока другие заботы заслоняли ее первостепенностью. Когда все сделано, подготовлено и первостепенные заботы отпали - она осталась одна. Она не могла решиться каким-то действием, а соединилась с ожиданием, лишенным действия, и потому разрасталась, занимая все мои мысли. Забота эта, а может быть, боязнь, делала опасной и ячейку, в которой прилег, казавшуюся наиболее и единственно надежной. Побороть боязнь можно только усилием воли, убеждением, что находишься там, где решается судьба более важная, чем твоя собственная.

От нагретых за день стенок ровика исходит тепло, а под гимнастерку лезет ночная прохлада. Но не прохлада это, не холодок - какой может быть холодок в июле?

Это пошаливают нервы, подбирается нервный озноб. Оставшись один, затерянный в индивидуальном окопчике, я поддался ознобу ожидания, волнения перед неизвестностью.

Почему затерянный? Рядом такой же окопчик у телефониста, и телефонист Шустов время от времени проверяет напарника на другом конце провода. О тебе помнят там, на другом конце провода, и здесь - у орудий. А кругом в земле затаились сотни стволов, нацеленных на юг, в сторону поднявшейся луны, и тысячи сердец большого войска готовы к броску... Кто ты есть такой, поддавшийся ознобу? Возьми себя в руки, гвардеец.

Необычная тишина... Это всего лишь ночная прохлада тревожит тебя. Она всегда есть в июле в такую ясную звездную ночь... Вот и рассвет начинается.

Звезды гаснут. На светлеющем небе появляются легкие золотистые облачка. Скоро солнце окрасит их в розовый цвет. Какая тишина все-таки? Утро набирает силу, оно проявляет дальние предметы, растворяет холодные краски. Почему мы не любуемся им в другое время, не умеем ценить тихую радость пробуждения дня? В такое утро можно услышать пение птички, если она вдруг появится. Но птиц здесь нет. Они не прижились здесь, в этом опасном даже для птиц месте. Здесь постоянно грохочут громы - днем и ночью, зимой и летом - при любой погоде. Птицы не свили здесь гнезд, не выводят потомства, они улетели отсюда подальше.

Три часа тридцать минут двенадцатого июля. Зуммер.

- Ну, как ты там, пятнадцатый? - спрашивает Маркин.

- Все готово, товарищ десятый, - хриплым голосом отвечаю я.

- Быть на местах, жди сигнала, - спокойно говорит Маркин.

- Есть.

Я прохожу к орудиям, тормошу командиров, говорю им:

- Звонил комбат. Быть всем на местах, скоро начнем. Пока можно курить.

Медленно тянутся минуты. Я прохаживаюсь, чтобы размяться, смотрю на записи у орудий. Предупреждаю:

- Мало ли что может случиться. Огонь вести точно по этим записям. Выдерживать темп.

- Есть, товарищ гвардии старший лейтенант. Минуты идут. Они идут еще медленно, но уже ускоряют ход. Телефонист Шустов снова зовет к телефону. Подхожу - комбат.

- Ну как там у вас?

- Все на местах, товарищ десятый.

- Жди. Скоро...

В четыре двадцать утра последовал сигнал - залп "катюш".

Началось артиллерийское наступление в полосе нашей дивизии, занимающей участок два километра по фронту. Этот участок намечен для прорыва, через него проходит главное направление удара 11-й гвардейской армии.

Это была самая мощная артиллерийская подготовка из всех, в которых довелось участвовать нашему полку на войне.

По участку обороны немцев шириной два километра били около пятисот орудий и минометов в течение двух часов, а общая продолжительность с огневым валом - 165 минут. Расход снарядов был намечен по два боекомплекта с предельной технической скоростью во время огневых налетов, но потом выяснилось - мы израсходовали больше. Соседи справа и слева от нашего участка тоже присоединили голоса своих оглушительных орудий.

Стоял сплошной грохот. Пламя вырывалось из земли, извергаясь отовсюду, в воздухе повис дым, перемешанный с пылью, небо потемнело, стали собираться тучи. Они не пришли откуда-нибудь, а собрались из ничего, вот тут, на месте, конденсируя влагу из воздуха.

Следя за временем, я пытался подавать команды и кричал изо всех сил, но голос мой никто не слышал. Я не слышал свой голос сам, он походил на комариный писк в шуме низвергающегося водопада. А водопад этот был из огня и металла.

Стоя на краю окопчика, я энергично махал рукой, и командиры орудий принимали этот жест за очередную команду и меняли установки - они хорошо знали мои жесты. Как артист из пантомимы, движением тела я доносил до них содержание слов, перекрываемых гулом орудий. Они наперед знали, что я должен сказать и что потребовать, все это было у них записано.

Ожившая земля, заговоривший металл, заметавшееся в воздухе пламя влили в людей исполинскую энергию, они работали, забыв обо всем, открывая очередной ящик со снарядами, один за другим посылая снаряды в дымящийся казенник, собирая извергнутые горячие гильзы. Работали с вдохновением, включившись в единовременный коллективный труд нескольких тысяч людей, выполняющих свою страшную работу. Эти люди, солдаты своей Родины, знали, что труд их совершенно необходим, что здесь они сейчас для того и находятся, чтобы стрелять, стрелять, стрелять...

Мы вели огонь более чем два с половиной часа, включая огневой вал. Израсходовали на половину боекомплекта{3} больше нормы. Программу "перевыполнили". Теперь остановились.

Связи с НП нет - линия перебита.

На ОП появился майор Радостев, начальник штаба артиллерии дивизии. Грузный майор вытирал платком лицо, он разогрелся от непривычно быстрой ходьбы.

Я доложил:

- Вторая батарея закончила артиллерийскую подготовку и сопровождение огневым валом. Связь с НП отсутствует...