Астар
Сделать ничего было нельзя. Еще несколько мгновений она стояла, прислонившись к дереву, бледное лицо с тонкой ниткой губ, большие глаза... Жизнь оставляла её, и я был тому виной.
Дьявол, что ж мы наделали, Корт, я же тебе говорил, не уследил ты за дочерью. Но почему, ты же понял, староста, почти все понял, эх, беда...
Понятно, почему быстро затянулась рана. Теперь понятно. Моя сила выпила жизнь этой девочки, как тогда жизнь Дени. Всё дьявольски просто.
А ведь я думал, ведь верил, что Дени будет последней жертвой. Жертвой, другой, страшной стороны моей силы. Тогда в Печеге я мог оправдаться незнанием, я даже не испугался за Дени, когда наемники этого хамоватого барона набросились на меня.
Умелые, спокойные профессионалы, я убил их почти мгновенно, сам не понимая, как. Да, тогда я еще не знал, как это происходит, не понимал, что убивает не только страх и ненависть врагов, но и любовь тех, кто рядом. Любовь или ненависть, для моего ангела смерти нет разницы.
Но Дени была твоей женщиной, она любила тебя, и ты любил ее, как умел, но зачем эта девочка, зачем она пришла?
Оглянулся - Анель лежала, словно спящая; маленькая, странная, невесть откуда взявшаяся.
Может быть, настало это время - закончить путь, начало которого до сих пор всплывало, как наяву, я часто вспоминал то последнее, что видел, когда еще находился по ту сторону...
Гретские арбалетчики, перевернутые повозки, люди - почти сплошь дети и женщины, бегущие к лесу. Они хорошо стреляли, эти арбалетчики. Они очень хорошо стреляли. А я лежал с развороченным плечом, хрипел, как затравленный кабан, а они стреляли, и это не было войной, и вообще ничем человеческим. Рядом, с болтом в груди, лежал преподобный отец Тален, лежал, устремив невидящий взгляд наверх, словно спрашивая у неба - почему? И я тоже посмотрел на небо, подумав, что бога, каким бы он не был, теперь можно простить, потому что даже бог остановил бы это, а раз не остановил, значит он умер.
Потом исчезло всё, остались только блестящие на солнце ложа арбалетов и звуки выстрелов. Исчезла, сгорела дотла ненависть, а на пепелище возникло до ужаса будничное, нечеловеческое ощущение Этого...
Я брел среди трупов, вытирая кровь, то ли свою, то ли чужую, в руке был меч и мне казалось, что я умер, и это было почти так, одной частью себя я принял смерть, полностью и бесповоротно, принял как благо, как облегчение. Но тут же, следом, пришло странное понимание, немыслимая, нечеловеческая уверенность в том, что смерти - моей смерти - не существует, а смерть тех, других, уже состоялась - и их перекошенные лица всего лишь иллюзия, видение из прошлого. И сомневаться в этом так же глупо, как сомневаться в реальности вообще всего сущего, в реальности рождения своего, в реальности солнечного света, а не сомневаться, значит принять чертовщину немыслимую, которую постичь разумом человеческим невозможно, но к которой, как оказалось, можно привыкнуть, если не побоятся сказать себе, что ты уже не человек.
Можно привыкнуть и сделать поселившуюся в тебе силу спасением людей, которых приговорила судьба, можно привыкнуть к одиночеству, которое хуже одиночества прокаженного, можно пытаться не убивать и радоваться, когда это получается.
Я снова посмотрел на Анель. Сначала показалось, что это игра света: солнце било сквозь строй деревьев, бросая на дорогу причудливые тени.
Но нет, губы девушки дрогнули, шевельнулись ресницы - она была жива.
"Потерпи, маленькая, я сейчас", услышал я свой голос.
А потом бросил меч на истоптанную траву, и, припадая на ногу, из которой вдруг фонтаном хлынула кровь, двинулся к ней.
