Взобравшись по крутой тропинке, Миюки разглядела справа, за изгородью из кизилового кустарника, серый деревянный домишко под кровлей из толстых вязанок рисовой соломы, прореженных диким ирисом, очитком[29] и пучками овсяницы. В оконцах из полупрозрачной бумаги брезжили желтоватые отсветы масляных ламп.

Домишко назывался Приютом Заслуженного Воздаяния – уж не он ли был одним из излюбленных трактиров Кацуро?

Миюки думала остановиться в трактире, где муж оставил по себе добрую память, надеясь, что хозяин, числившийся, как это часто бывало, управляющим близстоящего монастыря (и правда, время от времени из тумана доносился звон колокола), милостиво поднесет молодой вдове плошку риса и предоставит ночлег в тепле и сухости.

Но даже если покупщики Кацуро и не окажут ей никаких привилегий, молодая женщина все равно предвкушала счастливую возможность провести несколько часов в трактире, где подкреплялся ее муж, где он спал и, быть может, даже смеялся во сне: иногда рыбаку снилось, будто он летает, – ему довольно было раскинуть руки, чтобы ощутить упругое сопротивление воздуха, – и тогда, опираясь на воздушный поток, он возносился над миром и, паря в полном восторге над кровлями домов, смеялся как ребенок.

Чтобы попасть в Приют Заслуженного Воздаяния, Миюки надо было спуститься в низину по осклизлой дорожке, которая огибала широкий пруд, заросший лотосом. До Приюта можно было добраться и напрямки – в одной из лодок, привязанных к большим камням у берега, но Миюки вряд ли сумела бы провести лодку меж лотосами, почти полностью покрывавшими водную гладь. Что, если она зацепится шестом за их разветвленные мясистые корни, переплетенные в тугие клубки? И что, если карпы, почуяв стойкий сладковатый запах пруда, начнут метаться и выпрыгнут из вершей? С наступлением сумерек синевато-зеленая при дневном свете гладь пруда помутнела и потемнела, сделавшись густо-черной, будто тушь для каллиграфического письма.

Подобно большинству трактиров, Приют Заслуженного Воздаяния был длинный и узкий – передняя его часть была отведена под торговые нужды, а жилые помещения располагались в задней.

Посреди коридора, тянувшегося из конца в конец, на стыке двух половин дома, находилась кухня. Там суетились две женщины – они стряпали для путников, которых ожидали в трактире нынче вечером. Стряпухи вышли на порог кухонной пристройки поглядеть, что за ноша была у Миюки. Завидев карпов, они принялись всплескивать руками и покрякивать, а та, что постарше, достала нож и начала водить им по воздуху, делая вид, будто затачивает его на водном камне.

– Нет-нет, – живо воспротивилась Миюки, – не смейте прикасаться к рыбам – они не для еды. Я несу их в Хэйан-кё для украшения храмовых прудов. И в пути порукой мне служит Нагуса-сенсей, управитель Службы садов и заводей.

Выговаривая имя Нагусы, Миюки поклонилась так низко, насколько это позволяла ей длинная, громоздкая бамбуковая жердь. Престарелая стряпуха и ее подручная сделали то же самое.

– Помнится, мне уже доводилось потчевать – кажется, грибами – одного мужчину, так вот он тоже таскал рыбу для храмов императорского города.

– Это был мой муж, – догадалась Миюки, – Кацуро.

Желание молодой вдовы исполнилось. Случай привел ее в тот самый трактир, где останавливался отдохнуть Кацуро. Быть может, его образ и сейчас витал где-то здесь.

На том месте, где стоял трактир, бил горячий источник. Испускавшая пар вода, заполняя небольшой естественный водоем, вытекала из него через изгородь из гладких серых вулканических камней и за нею сливалась с горным потоком, втекавшим в купель. Там, в горячей воде, уже сидели несколько монахов – их круглые, лишенные всякого выражения лица были обращены в сторону притрактирного сада.

Акиёси Садако, окамисан[30], здешняя управительница, недолго думая, предложила Миюки присоединиться к братии – тоже омыться в купели и снять дорожную усталось.

Несмотря на то что это могло принести ей облегчение, Миюки отказалась: глядя на престарелую стряпуху, вертевшую ножом и то и дело косившуюся на верши, она понимала – в дороге ей лучше не разлучаться с карпами ни под каким предлогом.

Рассказав, что в округе шалят пираты, хозяйка предложила Миюки примкнуть к монахам, собиравшимся покинуть трактир завтра чуть свет, – они держали путь на остров Эносима.

– Можете дойти под их защитой до устья Катасэгавы и потом свернуть на дорогу, что ведет в Хэйан-кё. А там смешаетесь с толпой паломников.

– Монахи, верно, будут ждать, что я им заплачу за сопровождение. Да только у меня с собой нет ничего, кроме самой малости соленого риса, чтобы только хватило сил донести рыбу до места назначения.

– О, я уверена, они согласятся, ежели с ними расплатиться… ну да, ведь они же, в конце концов, мужчины… ну, вы, конечно, смекаете, о чем я говорю…

Миюки, чуть приоткрыв рот, воззрилась на окамисан.

– Вы что, никогда не шелушили рис? – полюбопытствовала хозяйка трактира.

И, поскольку Миюки хранила молчание, прибавила, давясь от смеха:

– Так вы и в самом деле не знаете, кто такая шелушильщица риса?

– Неужто не знаю, – обиделась Миюки. – У нас в Симаэ тоже есть рисовые поля, и рис наш тучный, сочный… и хоть я больше помогаю – вернее, помогала – моему мужу, рыбаку, поддерживать в чистоте пруд, ухаживать за рыбой, мне часто приходилось и рис растирать. И я никогда не скрывала своих подмышек от других женщин, – прибавила она, показывая, что запросто могла высоко поднять толчейный пест, – так высоко, чтобы стали видны ее подмышки.

– А у нас, – пояснила хозяйка, – шелушильщицы не шелушат рис. Сказать по чести, они вообще не имеют к рису никакого отношения. А зовутся они так потому, что вся их работа состоит в том, чтобы растирать сложенными вместе руками эти самые мясистые трубочки, похожие некоторым образом на пестики…

Акиёси Садако на мгновение запнулась, стыдливо опустив веки.

Миюки тоже закрыла глаза, подумав, неужели пальцы какой-нибудь шелушильщицы и впрямь прикасались к набухшему горячему члену Кацуро и ласкали его и разминали? Ну конечно, подумала она. На обратном пути из императорского города Кацуро мог щедро расплатиться с одной из таких вот шелушильщиц, и даже не с одной, за целую череду ночей. Приют Заслуженного Воздаяния оправдывал свое название с лихвой.

– Ну так что, смекнули, наконец?

– О да, – вздохнула Миюки. – Но только…

– …только вы не такая, как эти шлюхи, понятное дело. Жаль, а то бы вас тут встретили с распростертыми объятиями. Лично я не взяла бы ни гроша за ночевку под этой крышей.

Акиёси Садако повела Миюки через лабиринт деревянных решеток и перегородок, ширм из промасленной бумаги, опущенных пологов и штор, за которыми слышался шум дождя, пролившегося на сад, а когда он на мгновение-другое стихал, его заглушало пение сверчков.

Миюки шла след в след за семенившей впереди окамисан, стараясь, чтобы из вершей не выплеснулось ни капли воды.

В какой-то миг, переступая через порог, она наткнулась на что-то мягкое. То было девичье платьице, кадзами, из шелка-сырца – оно лежало, будто свернувшись клубком, подобно усталому зверьку. Сандалии Миюки, зацепились за него и следом за тем, словно ступив на мостовой камень, соскользнули в глинистую яму. Молодую женщину потянуло вперед, она инстинктивно ухватилась за коромысло – оно дернулось, и бадьи закачались. В это мгновение один карп как раз всплывал на поверхность. Поднявшейся волной его выплеснуло из бадьи – он шлепнулся на пол и начал неистово биться: перепуганная рыба колотила по земле задней частью тела, силясь подпрыгнуть как можно выше, чтобы достать до верши и плюхнуться в нее.

Потом карп притих и перестал биться.

– Нет! – простонала Миюки. – Только не умирай, прошу тебя, заклинаю именем Эбису, бога рыбаков!

– Эбису прижимает к себе морского карася, – вспомнила хозяйка трактира, – бывает, и тунца, и даже треску или окуня, а чтобы толстяк Эбису питал слабость к карпам – не смею вас огорчить, только такого я отродясь не слыхивала.