– Ты не обессудь, Леонид, у нас-то все по-простому. Командир тебя, наверное, водочкой казенной угощал… У нас давеча тоже была трофейная – разматросили мы на той неделе грузовичок интендантский, что на Россоны бежал, – да разве сбережешь? А наша, она поядреней будет, хоть и пахучая. С другой стороны, это даже хорошо, коли нашу-то употреблять, боеспособность отряда каждый день как на ладони: поутру командир вдохнул воздуха партизанского – и сразу ясно, какой боец с похмелья, кого в бой, кого в обоз, кого под суд и в расход… У нас строго с этим делом-то. Для сугреву можно, потому как без нее, окаянной, мы все здесь от хвори подохнем. Это сколько ж патронов немец сбережет! А для баловства – ни-ни! Не для того мы сюда в лес от жен и детей сбежали… Ну, давай, гость дорогой!

– За победу! – с готовностью произнес Доронин.

– За победу мы выпьем, когда победим. А пока за то, что живы!

Михалыч опрокинул кружку, крякнул и захрустел огурцом. Петро и Ванятка не отстали от земляка, Доронин основательно пригубил, потянулся к хлебу, занюхал.

– Ну, как там, на «большой земле»? Знают про нас, про наши беды?

– Знают, верят, что скоро погоните врага со своей земли…

– Ты нам лекцию, Леонид, не читай. Нас агитировать не надо. Да и мы не те, что без конца встают и хлопают, когда начальство, извиняюсь, пукнет. Ты скажи, откуда знают, кто говорит? Коли человек, побывавший в нашей шкуре, – одно дело; а коли верхолет какой, который и немца-то живого не видал, а сам весь в орденах ходит, – это уж другой поворот.

– К чему это ты клонишь, Михалыч?

– А так я, видать, не от большого ума, – вздохнул хозяин и потянулся к фляжке. – Да и не за тем мы здесь сидим. Ведь тебя послушать пришли, а получилось все по-русски: спросили, как жив-здоров, ответа не дождались и – про свои горести.

– Так и мне интересно от вас узнать о тревогах партизан, чтобы на «большой земле» принимали меньше непродуманных решений.

Михалыч потянулся к Доронину, чокнулся кружкой с сидевшими молча земляками и выпил. Над столом замелькали руки: кто доставал из банки тушенку, кто отрезал ломоть хлеба.

– Тут у нас по весне приказ с «большой земли» пришел: дескать, чтобы ускорить победу над врагом, надо объявить ему «рельсовую войну».

– Это как? – спросил, надкусывая луковицу, Доронин.

– А так: нечего пускать под откос немецкие поезда, надо рвать рельсы. Мы-то поначалу не уразумели, спрашиваем командира: «А разве мы не рвем рельсы, когда на железку ходим?» А он говорит, дескать, теперь по-другому будет. Вот тебе, Михалыч, задание – за неделю разворотить взрывчаткой сто штук рельсов.

И неважно, будут там на них в это время поезда или нет. Я-то в толк взять не могу: если немцы кого у железной дороги поймают, стреляют или вешают без разговоров. Ну, коли цена партизанской голове – фашистский эшелон с танками, тогда можно и на плаху. Мы для того и в лесу, чтоб головы класть, лишь бы врага меньше стало. А тут, мать твою, за метр железяки смертью платить? Да ее немцы через день отремонтируют. Мы, грешным делом, подумали, что это наше отрядное начальство чудит. А ребята из соседней бригады про то же рассказывают. Говорят, даже план по рельсам из Москвы спустили. Как в колхозе до войны. Чудно! Видать, кто это придумал, в мирной жизни любил рекорды ставить! Так что ж ты думаешь, под это, прости господи, мероприятие и взрывчатку самолетами забросили! Да что я тебе об этом толкую! Вот и думаю я… Да не только я один. Война без малого три года тянется, и конца края ей не видно, потому что в нашей деревне один дурачок Никитка, которого мать и за коровой присмотреть не допускает, а на «большой земле»! Не знаю, может, ты на меня завтра донос напишешь, да мне не страшно. Пока он до верху дойдет, я три раза под немецкую пулю попаду. А не попаду, так уйду за день до того, как меня НКВД брать придет. Один немцев давить буду, пока дышу, и никакой нарком-горком мне не указ, как их, сволочей, бить сподручнее… Давай выпьем, а то спать пора…

Димсрис слушал рассказ Доронина с неприкрытым интересом. Он вспомнил, какой переполох поднялся весной, когда русские вдруг ни с того ни с сего стали взрывать железнодорожные пути, свободные от движения составов. В абвере ломали головы, пытаясь расшифровать скрытый смысл этих очевидно бестолковых акций. Тогда кто-то из штаба «Валли» высказал предположение, что началась масштабная операция по всему пространству занятой войсками вермахта территории: партизаны блокируют железнодорожное движение, составы скапливаются на станциях, и в это время русская авиация массированными бомбардировками уничтожает с воздуха то, что до этого пускали под откос лесные банды. Но налетов не последовало. Нет, авиация противника, конечно, беспокоила транспортные коридоры немецкой армии, но не более интенсивно, чем прежде. Вопрос, а зачем тогда взрывают голые рельсы, так и остался без ответа. До нынешнего дня…

– Как там сказал этот партизан? – переспросил Димсрис. – В их деревне один дурачок Никитка, а на «большой земле»… Знаете, Доронин, при случае я обязательно расскажу эту историю в Берлине, она там понравится. Ведь у нас тоже не больше одного дурачка на деревню, а мы три года топчемся в России. Кстати, если вы задумаете настрочить на меня в гестапо, вам не поверят…

Несколько слов о партизанском движении. Нет сомнений, что «народные мстители», как их называли в советской литературе, приблизили час победы над врагом. Но партизанское движение было отнюдь не стихийным, рожденным эмоциональным порывом оскорбленных и униженных фашистами людей. Это в кино охваченная горем женщина бралась за вилы и шла громить немецкие аванпосты, увлекая своим примером бывших колхозников и колхозниц. На деле все было иначе.

Накануне войны на базе спецшкол ОГПУ обучались будущие партизанские командиры, агенты-диверсанты; разрабатывались мобилизационные планы, предусматривающие использование партизанских формирований во вражеском тылу; подготавливались продовольственные и оружейные базы, где в некоторых районах в 1930–1933 годах находилось средств больше, чем было получено партизанами на этих же базах за весь период Великой Отечественной войны! За все время боевых действий не было уничтожено ни одно партизанское соединение, возглавляемое командирами, прошедшими довоенную подготовку. В то время как наспех сформированные летом 1941-го отряды, лишенные связи централизованного руководства, гибли один за одним.

Управление партизанским движением было предметом соперничества между профессионалами из НКВД СССР (Л. Берия) и политиками ВКП(б) (П. Пономаренко). Кстати, идея «рельсовой войны» принадлежала именно политику, секретарю ЦК КП Белоруссии Пантелеймону Пономаренко. Ему удалось убедить Сталина в эффективности этого мероприятия, после чего спорить с «партийцами» уже никто не осмеливался. Хотя специалисты-подрывники в недоумении качали головами: на воплощение «идеи» требовалось гораздо больше дефицитной взрывчатки, нежели на проведение реальных диверсий, когда под откос летели немецкие эшелоны с техникой и личным составом! Илья Старинов, «диверсант СССР № 1», взрывавший белогвардейцев в Гражданскую, поднимавший на воздух составы в Испании, узнав о решении начать «рельсовую войну», смог лишь произнести: «Чушь какая-то!..» Ему тут же порекомендовали воздержаться от обсуждения приказов руководства и сообщили, что для успешного проведения акции Сталин распорядился выделить Центральному штабу партизанского движения (П. Пономаренко) дополнительное количество взрывчатки и группу транспортных самолетов для доставки ее в зону действия партизанских отрядов!

И тем не менее советские спецслужбы старались держать руку на пульсе партизанского движения. За годы войны для выполнения особых заданий за линией фронта и в тылу врага НКВД СССР было подготовлено 212 специальных отрядов и групп общей численностью 7316 человек. Всего за линию фронта было заброшено более 2000 оперативных групп органов государственной безопасности.