Да, я любил природу, любил слушать пение птиц, любил наблюдать за уточками, любил шелест травы и листвы, любил ту жизнь, что идет в лесу. Любил животных, но не как еду, а как живых существ, но я не любил ту жизнь, что уготовлена мне по рождению. Я не – мужик, не в полном смысле этого слова, я не защитник, но я и не трус. Как это мучило меня, как я хотел искоренить из себя это, но не мог. Но меня никогда не тянуло стать ни художником, ни поэтом, ни каким-нибудь другим представителем современных профессий, что выбирают люди, парни моего склада характера. Я был все же больше влюблен в науку, зачитывался книгами, мне нравилось что-то изучать, узнавать. Мне хотелось знаний, но не к чему было их применить, да и какой из меня ученый?

Наступал поздний вечер, а за ним спускались сумерки и ночь, а это значит, что нужно было идти домой. Встав с бревна и посмотрев на уточек еще раз, я, развернувшись, пошел к дому. Друзей у меня не было, я не знал, почему. Может, все дело было в том, что я отличался от остальных? Перво-наперво – из-за внешности: блондин с зелеными глазами, немного смуглой кожей, хотя у всех она была смуглая летом, худощавый, немного ниже других своих сверстников. Но и это не главное, хотя внешность, порой, играет важную роль, но не в моем случае. Второе: в учебе я не блистал умом. Но по сравнению с другими я был одним из лучших. Мне не составляло труда учиться тому немногому, что нам давали. И не забывайте, не у всех детей моего возраста была такая возможность. Из совсем бедных семей дети такого не получали, но мой отец обеспечил меня и моих сестер этой роскошью. Безусловно, зависть и гнев одолевали сверстников, отсюда и отношение менялось.

Поначалу я расстраивался, мне хотелось общения, я хотел друзей, я хотел быть, как все. Позднее я понял, что это просто невозможно. В свои десять лет я слишком много думал, а может, все дело в том, что война взрослит ум и тело раньше срока.

Шли дни, лето уходило, наступала осень, мы вновь отправились с отцом на охоту, но в этот раз я должен был убить животное. Безумный страх – это все, что я чувствовал. Я не могу передать те ощущения, что испытывал, когда отец заявил мне это за завтраком. Мать, стоявшая у стола, побледнела, и полотенце, что она взяла в руки, упало из ее ослабевших пальцев. Бледная, как и я, она медленно повернулась к столу, где уже собиралась вся семья. Посмотрев сначала на меня, затем на мужа, она хотела было что-то сказать, но потом в ее глазах блеснула печаль и обреченность. Мы оба знали, что он не послушает ее. Отец твердо решил сделать из меня мужика, как он выражался. По утрам я бегал, отжимался, хотя мне и не нужно было бы это делать. Я и так колол дрова, убирал в сарае, таскал различные вещи и прочее, что просили сестры и мать, но против воли отца не пойдешь. Иногда мне казалось, что отец не любит меня, но, включая рациональную часть разума, я понимал, что это вовсе не так. Это все из-за того, что он давил на меня своим влиянием. Он хотел обеспечить мне и семье хорошую жизнь, я не виню его за это. Но со своим страхом и добрым сердцем я не мог убивать животных. По сути, вообще-то, очень тяжело вообще направить пушку на человека и спустить курок, даже если этот человек – тебе враг, или тебе так сказали, что он враг, что ты должен его убить, чтобы спасти себя и страну, или ради какой-то еще великой цели. Возможно, вам не понять: когда жил я, шли почти бесконечные войны, поэтому мало кто из мальчиков и молодых людей не сражались на фронтах по всей стране. Пожалуй, только младенцы, да и то им тоже не везло, они умирали либо от голода, либо от болезни, либо их убивали…

Но вернемся к охоте. Завтрак прошел молча, сестры и мать только переглядывались друг с другом. Я знал, что в глазах сестер я выгляжу несчастным младшим братиком, они жалели меня, а мать жалела нас всех и любила, в том числе и отца. Доев завтрак, все встали, отец пошел собираться, как и в прошлый раз, он сказал мне то же самое.

Я ушел в свою комнату. Как и в тот раз, я дрожал от страха и ужаса, меня тошнило, хотелось окаменеть, чтобы не чувствовать того, что поднималось во мне. Говорят, мужчины – от природы охотники, потому что ищут и завоевывают как крепости, так и женщин, видно таковым я не являлся, и вряд ли стану таким… И я не ошибся в себе, иногда мне думается, что, видно, что-то перепуталось в процессе моего рождения, и я родился мальчиком, вместо того чтобы быть девочкой или вообще не рождаться. Потому что и девочкой я был бы плаксивой и ни в какое сравнение не шел бы со своими сестрами. У нас в роду слабаков нет, я не хотел бы быть первым – ни в том, ни в ином облике. Как и в прошлый раз, услышав голос отца, я побежал в сени, сестры уже занимались домашними делами и не видели того, как я истерически впихиваю ноги в сапожки и натягиваю поверх рубашки безрукавку. Только мать внимательно тайком смотрела на меня, я видел ее силуэт краем глаза, но сделал вид, что не заметил ее. Выбежал из дома, потому что если бы я обернулся, я не знаю, что бы увидел: слезы, смешанные с отчаянием, или грусть с обреченным пониманием того, что она ничего не может сделать. Я не смог бы выдержать этих печальных глаз, таких же, как и у меня, я бы наверняка бросился к ней и расплакался, но нет, я не мог, не смел. И вот мы опять идем с отцом к лесу, холод сковывает меня, руки коченеют, и сам я холодею. Высокая, широкоплечая фигура отца впереди, и я – щуплый, маленький, идущий позади него, жалкий, одинокий и ненужный кусок мяса, такого же мяса, за которым мы идем в лес сейчас, в его чащу. Тишина. Осенние листья уже падают с деревьев: желтые, красные, багровые, а желто-зеленые еще висят и колеблются на ветру. Вечно зеленая хвоя, и та желтеет и падает на землю, покрывая ее вместе с листочками ковром. Отец остановился и, подняв руку, тихо шепнул:

– Видишь? – указал он мне на просвет между ветками, я посмотрел в том направлении, там стоял олень, его массивную и гордо поднятую голову украшали огромные рога. Олень, навострив уши, к чему-то прислушивался.

Я видел его красиво блестевшую шерсть, белую грудь с подпалинами цвета какао, сильные ноги. Олень был так красив, что я не мог представить себе, как можно его запросто убить и сожрать?! Но отец был другого мнения, мясорубка войны ожесточила его сердце, но не мое…

– Прицелься и стреляй, – сказал он мне.

Мои руки задрожали, похолодели, и сам я чувствовал, что сейчас же рухну от страха. С высоты своего роста он смотрел на меня равнодушными глазами, в которых я ничего не мог прочитать: ни упрека, ни поддержки.

– Стреляй, – без эмоций повторил отец.

Я не мог.

– Не могу, – выдавил я, тихо пискнув.

– Что? – немного сердясь, спросил отец.

– Я… Я не могу! – выкрикнул я и, бросив ружье на землю, побежал.

Естественно, от моего крика животное испуганно встрепенулось и ускакало в чащобу. Слезы накатывались на меня, я не знаю, что это были за слезы: страха или жалости к себе или к этому животному, но они текли из моих глаз. Он нагнал меня на полпути, схватив меня и подняв над землей, он развернул меня к себе лицом и строго сказал:

– Посмотри на меня.

И я подчинился, я поднял свои заплаканные глаза и дрожащие губы. Он внимательно на меня смотрел, я не мог угадать, о чем он думал, но вот он заговорил ровно и спокойно. Хотя мне казалось, что он готов меня прибить за то, что я тут устроил.

– Серафим, – сказал он, – пойми, пожалуйста, одну вещь: ты – глава семьи в мое отсутствие. Хоть ты младше своих сестер, но ты главный в мое отсутствие. Ты уже взрослый, и пора становиться настоящим мужчиной, а не слезливым, трусливым мальчиком, держащимся за материнский подол. Ты понимаешь, о чем я?

Я молчал, отец продолжил:

– Я понимаю, убить живое существо сложно, жалко и страшно, но если ты не убьешь его, то умрешь с голоду. Ты можешь и не убивать его для себя, но не забывай: ты – мужик, и ты обязан защищать, кормить и беречь свою семью. Пока этим занимаюсь я, пока нет войны, но если она придет и меня призовут служить, я могу не вернуться, тогда ты останешься за главного, ты должен будешь защищать и кормить свою семью. Поэтому отбрось свою жалость к животным, в этом мире выживаешь либо ты, либо кто-то еще, вместо тебя.