А когда вылезли из дымного облака, внизу уже были хорошо различимы люди и машины. Скорые — аж три штуки, спасатели, которые столпились у подножья крана, пожарные, бегающие по площадке и разгоняющие народ, чтобы проехала ещё одна машина, полиция. Суета и движение.

Больше всего я хотел и боялся увидеть Зою. Всё время искал её глазами, и уже почти добрался до земли, когда, наконец, заметил, что один из спасателей несет её на руках к скорой, а Лёха бежит за ними.

Спрыгнул с лестницы, и на меня налетели непонятные люди с вопросами — как мы и что. Я сказал, что всё хорошо, и врачи мне не нужны. Но одна женщина в синей фельдшерской форме, очень ласково стала уговаривать пойти с ней в машину скорой помощи, между делом посветив в глаза фонариком, пощупав пульс, осмотрев содранную сеткой кожу на ладонях. Взяла под руку, и я пошел за ней.

Но тут, откуда ни возьмись, возникла молодая борзая девка тамблерша и бородатый парень с камерой. Они оттеснили ту женщину и прикопались с тупыми вопросами: Сколько нас было? Зачем мы полезли в этот дом и зачем подожгли его? Знает ли мама о том, чем занимается её сын, и не стыдно ли мне перед ней? Им было очень интересно, делали ли мы селфи или записи оттуда, получили ли какие-нибудь травмы и есть ли погибшие. А стоило услышать, что погибшие есть, начали требовать назвать их имена и странички в соцсетях. К ним присоединился ещё один парнишка — видеоблогер, который только и делал, что описывал незатейливым матом своё потрясение от глобальности пожара, высоты крана и масштабов происшествия.

Я их всех послал, однако Дятел вдруг очень охотно разболтался. Даже нервно моргать перестал и посвежел. Правда, вещал он не совсем то, что им хотелось услышать, но втирал хорошо, как умел. Про своего геройского папу, погибшего при обрушении крыши, и о правилах поведения во время пожара. И ещё что-то про меня. Хотел одернуть его, а потом подумал, пусть болтает, если ему так нравится.

Отошел от них подальше и будто ослеп. После зарева пожара, всё вокруг казалось серо-черным. А перед глазами, куда не посмотри, висело мутное белесое пятно. На душе было примерно так же.

Заглянул в одну машину, потом в другую, направился к третьей машине, но только собрался открыть дверь, как за плечо кто-то схватил. Обернулся — Лёха.

Левая половина его лица от нижнего века и до подбородка была заклеена какими-то повязками, другая совершенно не пострадала.

— Никитос! Как я рад, что хоть ты в норме, — схватил меня за руку, притянул к себе и, с силой обняв, какое-то время так держал. Я прямо физически чувствовал, как вздрагивает его спина, а когда он отстранился, всё же улыбнулся через силу.

Улыбка получилась немного перекошенная.

— Я теперь реально Криворотов, да?

Лёха был в своём репертуаре и, я был ему благодарен, потому что совершенно не знал, куда деваться от нахлынувшего смятения.

— А я теперь реально Горелов.

И мы оба стали так истерично хохотать и корчиться, что со стороны это, вероятно, было похоже на какой-то дурно поставленный комический спектакль. Но у нас всё было по-настоящему, потому что еле сдерживали совсем другие чувства.

Вдруг Лёха резко перестал смеяться.

— Не ходи к ней. Она вообще неадекват сейчас. Я её еле докантовал. Чуть не сиганула вниз. Когда там всё рухнуло. Ей сейчас успокоительные дали. Не нужно. Не береди.

Образовавшийся в горле ком никак не получалось сглотнуть.

— Как же так получилось?

— Понятия не имею. Не видел почти ничего. Зоя сказала, что Яров наотрез отказывался подниматься. И что Трифонову пришлось его вырубить даже. Собирался на себе вытащить. Но как-то сорвался. Не знаю. Зоя говорит, что сама в этот момент уже плохо что видела.

— У него рёбра были сломаны, — сказал я. — А Яров после снотворного еле разговаривал.

— Позвонил бы ты мне раньше, — горько, но без упрёка сказал Лёха.

Я и сам чувствовал какую-то свою вину, хотя понимал, что сделал больше, чем когда-либо в своей жизни, просто о том, что сильным людям тоже бывает нужна помощь, обычно редко кто задумывается.

Посреди площадки стояла пожарная машина с белой, выдвинутой в черноту облака телескопической лестницей. Верхний её конец полностью скрывался внутри клубящихся воздушных масс. Точно какой-то местный Джек решил прогуляться по небу в поисках замка великанов. Однако никаких сказочных великанов там совершенно точно не было, а были только ужас и настоящая смерть.

— Я сейчас, — Лёха побежал к этой машине, а я, воспользовавшись моментом, всё же заглянул к Зое.

Она сидела с закрытыми глазами, откинувшись на спинку кресла. Будто просто в маршрутке ехала. В этот момент я никогда бы не сказал, что ей семнадцать, таким взрослым и скорбным было её лицо.

Молодая врач понимающе кивнула и молча вышла из машины. Я сел рядом с Зоей, и, упрекая себя в том, что делаю, ведь я уже внутренне попрощался с ней, взял её руку в свою. Но никто не мог предположить, что так сложится. Что я могу понадобиться ей. Что стану нужен. Пусть даже при таких ужасных обстоятельствах.

Едва приоткрыв глаза, она увидела меня и снова крепко зажмурилась.

— Зой, я тебя люблю, — незатейливо и прямо сказал я. — Просто знай.

Её подбородок задрожал. Это и понятно. Ну, куда я лез со своей любовью? Идиот. Но я же хотел как-то помочь, поддержать, хоть что-то сделать, чтобы облегчить всё это. И ей, и себе. Но это было невозможно.

— Зачем вы за мной пришли? — еле слышно проговорила она.

— Ты и сама знаешь.

— Я хочу умереть. Очень сильно. Хочу сжаться до малюсенькой микроскопической точки, а потом взорваться, разлететься на сотни миллиардов атомов, чтобы этого всего больше не стало. Меня больше не стало, — она закрыла ладонями лицо, а когда я попробовал прикоснуться к волосам, вздрогнула так, что я понял, что Лёха был прав, и все эти разговоры и утешения приносят ей ещё большую боль.

Поэтому просто тихонько вышел. Врач ободряюще коснулась моего плеча, села на своё место, задвинула дверь, хлопнула дверца водителя, машина тронулась с места и, сделав небольшой круг по площадке, уехала.

Пожарная телескопическая лестница плавно складывалась у меня на глазах. Люлька медленно возвращалась из «страны великанов».

На её маленькой огороженной площадке я различил темные контуры троих человек, и Лёха, стоявший возле машины, вдруг запрыгал, как жизнерадостный щенок, пытающийся дотянуться до палки в руках хозяина. Это выглядело странно, но трепет надежды невольно заставил дышать чаще. Я бросился туда, изо всех сил пытаясь разглядеть сквозь белые блики в глазах, что же это за люди.

Подбежали другие спасатели. И вытащили оттуда одного за другим: сначала Ярова, а за ним и Трифонова. Тифон был без сознания. Видеть его беспомощным и безвольным было непривычно и странно. Но каким угодно, лишь бы живым. А он был совершенно точно жив. Это я видел по тому, как ему надевали кислородную маску и везли на каталке в машину.

Ярик же старался быть собранным, но его шатало, и на ногах он едва держался, но до скорой помощи дошел сам. Лёха бежал за всей этой процессией, что-то беспрерывно говоря на ходу. Его то и дело отгоняли, но он упорно возвращался и пристраивался рядом.

Внезапно ноги стали ватными, коленки согнулись сами собой, вроде не хотел, а всё равно опустился в песочно-цементную грязь, и все накопившиеся за эти дни переживания со страшной, неудержимой силой хлынули наружу.

Я заплакал по-настоящему, по-детски, навзрыд, то и дело, утирая с лица слёзы, и мне не было стыдно. Я плакал искренне, горько, от души. И от сердца, и от головы, и от тела тоже. От радости, грусти, стремительно схлынувшего страха, от боли безответной любви, внезапного прилива самоуважения, осознания крепкой человеческой привязанности к людям, а ещё от своего эгоизма и глупости, от неожиданной уверенности в собственных силах и многого другого, чего не мог выразить словами.

Я плакал от всего себя, чтобы раз и навсегда выплакать всё-всё без остатка, на всю большую предстоящую жизнь, в которой уже никогда не буду ребенком и не смогу позволить себе быть запутавшимся, неуверенным и слабым.