Annotation

Сострадание и прощение с необычного угла зрения

Юрген Ангер

Юрген Ангер

Команданте, мне жаль

Мы пришли покормить жирафа. Возле жирафьего вольера стояла вышка-стремянка, вроде тех, что возводят по периметру зоны, только пониже - с обзорной площадкой наверху и с лесенкой, ведущей на эту площадку. Дочь взбежала по лесенке наверх, служитель подал ей рыжее пластиковое ведерко, полное настриженных с ближайшего куста глянцево блестящих листьев, и Литка протянула ведро жирафе - в опасливо выпрямленных руках. Видно было, что ей одновременно интересно и страшно. Царственная жирафа приблизилась и неожиданным лиловым языком слизнула из ведра сперва пару листьев, а потом и сразу все.

- Смотри, синий язык! - потрясенно проговорил мой благоверный. Он остался у подножия стремянки, и наблюдал за спектаклем, задрав голову. Жирафий смотритель топтался рядом и не сводил глаз - не с жирафа, с Данчика, нечасто бедняге доводилось наблюдать в гостях у жирафа людей, татуированных в стиле фашиста из "Ромпер Стомпер". У которых голова трехцветной змеи вонзает свои зубки под челюстью, а узорчатый змеиный хвост выглядывает из колониальных шорт, обвивает ногу и прячется где-то в шлепанце. И при этом сам татуированный господин весь такой демонический, черноволосый и с клыками. И терпеть не может, когда на него вот так таращатся.

Я сидела на лавочке в тени, чуть поодаль, и не шла под яркое солнце. От купаний в морской воде мою шею охватывала красная аллергическая экзема, как странгуляционная борозда у удавленников. Я часто вспоминала теперь и булгаковскую Геллу, и французских дворян, носивших на шее красную нить в честь гильотинированных родственников. От солнечных лучей этот мой ошейник горел огнем. Я смотрела издали - на чудный синий жирафов язык, на лаковые листья, на злого Данчика и любознательного служителя, уже изучающего - а что там виднеется из другой колониальной штанины? А из рукавов? Надо мною цвела магнолия, море вдали за холмами лежало сочным лазурным ломтем, в соседнем вольере наперебой переругивались попугаи. Идиллия, Элизиум...

И тогда появился он. Крепкий блондин с рыжими глазами, весь в розоватых мазках солнечных ожогов - на носу, на лбу, на предплечьях. На шее у него сидел такой же белобрысый трехлетний бутуз. Данчик увидел их и сделался как соляной столп, прекратил тут же злиться, озираться, строить презрительное лицо - собрался, нахмурился и застыл. Мы необычные туристы, в нас есть что-то от героев комиксов и сериала "Свиньи в космосе", такое себе семейство долбодятлов. А это был турист самый обычный, вульгарис, с пузцом и прогрессирующим грибком ногтей. Он отдал служителю купюру, и тот вооружился ножницами и отправился стричь листья - для следующего жирафьего кормильца. Белобрысый мальчишка на плечах смотрел на жирафа, отец его - во все глаза смотрел на Данчика, но не на ту ногу, где змея, а на ту - где на щиколотке выбита свастика. Эта нога у нас проблемная, еще с двухтысячного года, когда бравые служители Фемиды ломали ее на допросе, да так и не доломали. По весне распухает сустав, и Данчик ходит с палочкой.

Данчик сперва отворачивался, смотрел в сторону, как орел на скале, потом догадался позвать ребенка с жирафьей вышки - ведь жирафа давно все съела, и они с Литкой просто внимательно смотрели друг на друга, похожими миндалевидными глазами.

- Пойдем, дочь, уже следующая очередь, - позвал нежный отец, и ребенок неохотно разорвал приятный зрительный контакт, и с жеребячьей грацией затопал с вышки вниз. Служитель вернулся с новым оранжевым ведром, полным глянцевых листьев, и протянул ведро уже следующим кормильцам:

- Плиз!

И следующий кормилец - старший из них - вдруг окликнул Данчика, который, как ледокол "Ленин", почти устремился прочь всем своим неторопливым и мощным корпусом:

- Э-э! Годунов? Даниил Сергеевич, восьмидесятый гэ рэ?

Годунов была первая, давняя Данчикова фамилия, но Данчик ответил почему-то:

- Обознался, начальник, - и добавил с волчьей усмешкой, - Левон Жидович, если что.

Левон Жидович - это был он сейчас. А этот обгорелый белобрысый турист отвечал и вовсе удивительно, и рыжие глаза его на мгновение сделались оловянными, и словно отодвинулось все - ребенок на плечах, ведро, жирафы - когда раздались эти тоже будто бы оловянные слова:

- Команданте, мне жаль.

- Расстались, - без эмоций проговорил Данчик, подхватил Литку за руку и пошел прочь. Угол рта его дернулся - то ли злая улыбка, то ли тик.

Вечером ребенок остался смотреть мультфильмы с приходящей о-пэр, или пить ее кровь - кто знает, Литка непредсказуема в своих предпочтениях. Мы же с Данчиком спустились по улице к морю, мимо ресторана "Боржч" - да, у нас тут есть и такой - у прибрежному бару "Трамонтана". Здесь протекали лучшие наши семейные вечера - как у солдат в окопе, между бомбардировкой и танковой атакой.

В баре было полутемно и полупусто. Мы рано пришли, народ еще не подтянулся. У синей стены, разрисованной психоделическими мертвыми дельфинами и одним нарвалом, курили четыре грустных немца. Хотя чего грустить - курить можно, никто не выгоняет...

- Ты знаешь, что нарвал - это и есть уникорн, единорог, и все эти украшения из рога единорога и рукоятки средневековых кинжалов - они на самом деле из рога нарвала? - спросила я Данчика, но он лишь пожал плечами и потребовал у бармена два тройных виски. По-моему, ему стоило сразу брать бутылку, но Данчик не разменивается по мелочам, если можно тратить, деньги ли, себя, он не задумываясь тратит.

За соседним столиком хастлер Марек очаровывал пожилую клиентку. Он вскидывал брови, хлопотал лицом, перебрасывал с плеча на плечо свои длинные волосы, словно елизаветинский щеголь, и делал руками энергичные пассы. Клиентка же смотрела на него поверх очков - как учитель на двоечника, короче, дело у них шло на лад. Я пожалела, что Марек сегодня будет занят - в нелетную погоду он подсаживался к нам и своим нехитрым щебетанием разбавлял мрачное одиночество. Этот хастлер был единственным нашим приятелем на всем побережье. И это все, что нужно знать о нашей с Данчиком международной интеграции.

- Оба виски тебе или один все же мне? - спросила я Данчика.

- Держи, - он пододвинул ко мне стакан.

- Кто это был?

- Кто?

- Команданте, мне жаль?

Данчик сделал глубокий глоток, словно пил чай, прикурил сигарету и ответил с картонным безразличием:

- Это Никсон. Вовик Никитин, с Пролетарки.

- И?

- Благодаря его скромным усилиям я по весне хожу с палочкой. Ему же спасибо за почки. И за черную полосу в личном деле, с которой я приехал в лагерь.

- Твоя выдержка делает тебе честь, - оценила я.

- Понимаешь, он был с ребенком, я был с ребенком, что мы должны были делать?

- То есть без детей вы бы стали биться, как львы?

- Вряд ли, - Данчик сделал еще один, столь же глубокий, глоток, - Дело прошлое. У него своя война, у меня своя. Он увлекся, перестарался - но это со многими бывает, это скорее признак слабости.

- То есть сейчас ты жалеешь - его?

- Понимаешь, мое дело... ну, ты знаешь, чем я занимаюсь. А его дело было - допрашивать. Каждому свое, как написано на воротах какого-то концлагеря. Он делал свою работу, я свою. И он проявил слабость. Все. Я не прощаю, я просто не хочу о нем помнить.

Теперь моя пора пришла сделать глубокий глоток - и закашляться.

- А почему ему жаль? - спросила я.

- Он хотел сказать - ничего личного. Ты же знаешь, откуда эта фраза. И потом, тут дело еще, смешно звучит, но в сословном неравенстве, что ли. Только не дразнись.

- И не думаю.