Джиро доигрался и в Дрездене - и снова не в карты. Продал принцу Курляндскому лошадь, в фальшивых яблоках, искусно вытравленных на шкуре луковым соком. Додумался. Принц Курляндский был, конечно, канонический болван, мечта всех мошенников, но начальник его охраны оказался персоной суровой и мстительной. И снова - доброжелатель в черном, "Вам нужно срочно уехать. Поторопитесь, пока они не пришли". И четыре царапины на физиономии Джиро Оскура - на этот раз на другой щеке. В карете до Кенига Тереса один за другим прижимала к губам белые платки - и все они постепенно окрашивались красным.

В Кениге мать умерла. Только тогда Бача поняла - как любил Тересу бестолковый и взбалмошный Джиро Оскура, как боготворил он свою благородную донью, свое краденое солнце. На отпевании он казался совсем маленьким и хрупким, как черная запятая. Бача впервые увидела отца не глазами матери, а своими - без привычного раздраженного осуждения, и ей стало его жаль. Без Тересы блеск его померк, словно осыпалась золотая пудра с волос старого царедворца, и видны сделались проплешины и швы некогда роскошного парика. Отец перестал быть - мошенником, отравителем - наскучило. Некого стало злить. Он играл на органе в церкви Альбертины, и по ночам - в карты, потому что жить-то на что-то надо. Кумирские боги скучали в тайной комнатке на своих алтарях, задрапированные цветными шелками. Не стало доброй католички, что так на них гневалась. Бача беззлобно и даже с симпатией смахивала с них пыль - папа Огун, папа Легба, мадре Эрзули Фреда, барон Самди...Добрые папенькины помощники. В Кениге Бача смотрела за домом и время от времени заменяла отца за органом, когда он делался болен и лежал с пиявками на висках. В Кениге Джиро часто делался болен - с тоски, от скуки. Бача жалела отца, сочувствовала ему, забывая в детской своей наивности, что Джиро не из тех, кто что-то упустит. Если можно что-то продать - он непременно это продаст.

Тереса научила Бачу играть - почти как играла сама, на ее беду. Джиро не сразу понял, какое оружие получил он в свои руки, а когда понял - расцвел. Милая Бача, послушная дочь. Отрада безутешного отца. Бача и оглянуться не успела - как уже сидела в игорном доме, в студенческом мундире и черной полумаске, возле торжествующего отца, банкир перетасовал колоду, дал срезать, и у нее была последняя рука, и карта шла, и к финалу игры Бача осталась в плюсах. Джиро перепал в наследство от его любимой доньи - идеальный партнер для игры, покорный, безропотный и весьма искусный. Нужно было разве что следить, чтобы Бача не растолстела, и как можно дольше продолжала с изяществом носить свой студенческий мундир. Когда они начали - ей было шестнадцать, и девочка была палка палкой, но кто же знает, когда природа возьмет свое.

Это была забавная игра природы. Как барышня Бача была так себе, костлява, невыразительна, лишенная напрочь воздушности и зовущей пышности. Нос - на семерых рос, да еще впридачу и этот неправильный испанский прикус, как у ламы. Бюста нет, руки слишком тонки - такие руки только прятать под шалью. И бедер нет, никаких, и ноги, как лягушачьи лапки - Тереса, бедная, все сетовала - кто такое возьмет, как пристроить замуж подобную дурнушку, да еще без приданого, дворняжку, мещанку...А вот кавалер из Бачи получался - загляденье, красавчик, конфетка. Когда шли они с отцом по вечерним улицам на свою охоту - барышни сворачивали шеи, такой это был студент - изящный, как куколка, большеглазый, стройный, легкий, с божественным профилем. Игра природы... В игорных домах немногие знали, что Бача не сын, а дочка, и девки с разбегу аж вешались - на глазастого утонченного кавалера. Бача только успевала их от себя отряхивать - как арестант вшей. Один остзейский дворянчик с дурными наклонностями преследовал "прекрасного юношу" весь вечер, все приглашал пойти немедленно в нумера, за любые деньги, руки целовал, на колени падал - пока не получил от Джиро по щам.

А потом появился и Яська. Бача иногда приходила на лекции как вольный слушатель, благо мундирчик у нее был и неплохо на ней сидел. Латынь и греческий, что никак ей не давались на материнских уроках, здесь, в Альбертине, преподавали так, что Бача наконец-то стала их понимать. У Яноша Сташевского, богатого польского паныча, проплачен был курс, и на лекциях они с Бачей оказались рядом, на одной скамье. Два мрачных гордеца со склонностью к азартным играм. Маленький испанец Базиль Оскура и белокурый высокий Янош Сташевский, с головой, занесенной высоко, с улыбкой змеи и осанкой принца крови. Яноша чем-то заинтересовал его миниатюрный нелюдимый сосед, он заговорил с ним первый, подсел поближе, склонился к самому уху, и запел, как сирена. И опять, черт все побери - Бача и оглянуться не успела, как они сидели рядом в игорном доме, и у нее была первая рука, и карта шла, и к финалу игры Бача осталась в плюсах. Джиро за соседним столом смотрел с одобрением - на новую, богатую жертву. Янош плохо играл, и не умел останавливаться, и совсем не видел берегов. О, Джиро он очень нравился. И только у Бачи отчего-то дрожали руки. Нет, она не стала хуже играть, и по-прежнему машинально просчитывала, что ей выпадет, и как пойдет дело - просто дрожали руки. Дурное предчувствие, не иначе. Она пожалела тогда Яську, дала ему отыграться - чтобы он пришел потом еще. И дома она зажгла свечку для мадре Эрзули Фреда, так ей захотелось опять его увидеть.

Он был добрый католик, Янош Сташевский. И в другой раз он увидел Бачу - в церкви, за клавиатурой органа, в женском ее обличье, с высокой прической и в розовом платье. Бача решила - сбежит, но глаза его вспыхнули, как у кота в ночи. Янош Сташевский не сбежал. Янош Сташевский обвенчался с Бачей Оскура в этой самой церкви, через две стремительные недели. Семейство Сташевских было категорически против, а Джиро Оскура - очень даже за, оттого, что он все просчитал, и плюсы от неожиданного брака перевесили в его расчетах все неизбежные минусы. Так Бача и потеряла себя - ненадолго, а сейчас, похоже, все опять возвращалось - на круги своя. Круги ада...

Они приближались к Волковыску, и чувствовалось, что кони уже устали. Петек, старый бедолага, тоже как-то подозрительно свешивался из седла. Следовало отыскать постоялый двор, чтобы кони смогли отдохнуть, а путешественники - наконец-то вытянуть ноги. Баче сделалось стыдно, что она втравила старину Петека в свое, с позволения сказать, приключение.

- Тебе следовало оставаться в Шклове, Петек, - сказала она, глядя на пепельно-серого своего спутника.

- Пан Янош велел мне оберегать вас, - напомнил Петек. Бача лишь фыркнула - заботливый Яська, вольно ему оберегать супругу из подвала Amoklaufer Фрици.

Волковыск оказался названным братом города Шклов - такие же лопухи на обочинах, и церковь с тонкошеей колоколенкой, и беленые домишки с добродушными простецкими физиономиями. На постоялом дворе для них отыскалась лишь общая комната на шестерых. Нет, был, конечно, и отдельный, так называемый губернаторский номер (не иначе, в Волоковыске все надеялись на визит господ Чарторыжских), но с деньгами, оставшимися от продажи Бачиного колечка, им выпадало лишь два спальных места на общей шестиспальной кровати.

По счастью, в номере у них был только один сосед. Сосед этот с любопытством наблюдал, как два скромных и опрятных господина заходят в номер, без багажа, и на лице его было написано - "эх вы, нищета нищебродная".

- Герасим Василич Прокопов, - по-русски представился старожил. Было ему за тридцать, одет как приказчик, лупоглазый, лысеющий кудряш.

- Базиль Оскура, - Бача чуть склонила голову, и подвитые темные букли дрогнули на ее висках, - и мой слуга, Петер. Будем знакомы.

- Ого, испанец! - подивился непосредственный сосед, - Небось издалека добираетесь!

- Из Шклова, - кратко ответила Бача, давая понять, что на этом стоп, разговор дальше не пойдет. Впрочем, сосед и не думал расспрашивать дальше, уселся в кресле и развернул газетный листок. Грамотный. Он читал, лишь шевеля губами, а не по слогам и вслух, и, сам того не ведая, в Бачиных глазах поднялся на ступеньку выше.