Грета подняла медальон. Внутри него оказалась фотография голенького младенца, в котором при ближайшем рассмотрении можно было признать саму Грету, и сложенный вчетверо квадратик коричневой больничной клеенки - из тех, что в советские времена привязывали на запястья новорожденным в роддоме - чтобы не перепутать, и трупам в морге - с той же целью. Девочка, наморщив лоб, разглядывала надпись на клеенке.
- А. Сыромятина, дев., р.49, в.3150, - прочла она вслух. - Что это, Сима? - она протянула мне желтый квадратик.
- Это твой рост и вес, когда ты родилась. Раньше всем деткам такие на ручку одевали. Все мамы их на память сохраняли.
Когда Грета перевернула клеенчатый квадратик, у меня потемнело в глазах и подкосились колени.
- Что это? - испуганно повторила Грета. - Что с тобой, Симочка?
А я все никак не могла оторвать глаз от написанных на клеенке нескольких заглавных латинских букв. Дьявольское искушение возвращалось. Казалось бы навеки ушедшая история повторялась...
Глава XI. Любовь как движущая сила.
- Да что же это? - уже с раздражением переспросила Грета.
Я дрожащей рукой достала сигарету и в прострации двинулась в кухню.
Я никогда не курила дома, и Грете мгновенно передалось мое волнение. На своих балетных ногах она в два прыжка догнала меня у плиты и уставилась зелеными, как у матери, глазами.
- Говори, - коротко приказала она.
И мне пришлось заговорить... Позже я много раз думала, что разумнее было промолчать, разорвать в клочки этот проклятый кусочек клеенки, обратить все в шутку. Но, во-первых, я не могла выдержать крыжовникового взгляда Греты, а во-вторых, буквы на клеенке мгновенно и намертво впечатались в мою, тогда еще молодую, память. Забыть их я не смогла бы при всем желании. Не поделиться с Гретой историей записанных на клеенке символов было бы равносильно лишению ее права на наследство. Воспользоваться же кодом без ее ведома было для меня делом и вовсе невозможным.
Девушка выслушала мой рассказ с широко распахнутыми глазами.
- Это судьба, - выдавила она наконец.
У меня похолодело внутри. Именно эти слова я слышала от Груни, когда она уговаривала меня на безумную авантюру с нелегальной поездкой в Германию. Теперь одержимой становилась ее дочь. Договор с нечистой силой был поднят из архива и обновлен.
Бесполезно было пытаться ее отговорить. Я лишь в подробностях рассказала ей об обстоятельствах гибели матери. Это казалось мне единственным способом отвратить Грету от идеи завладеть этими проклятыми сокровищами.
- Единственное, чего я до сих пор не могу понять, - закончила я свой рассказ, - зачем она тогда рванула на колючую проволоку. Если бы даже ей удалось уйти, ты бы все равно осталась здесь, и вытащить тебя туда было бы практически невозможно. Наверное это был аффект, минутное помешательство...
- Чего ж тут непонятного, Симочка? - запальчиво перебила меня Грета. - Разве мама не доказала, что свобода была для нее дороже жизни? И я никогда бы ее не осудила, даже если она не смогла бы забрать меня к себе. Но она бы смогла, я уверена. Хотя тебе с твоей правильной жизнью этого не понять...
Я промолчала.
Грета смотрела в окно невидящими глазами. На Тверской в дождевой кисее смазанной разноцветной лентой струился поток
мокрых автомобилей.
- Мама, я горжусь тобой! - громко прошептала Грета, по-детски сжав под подбородком кулачки с клеенчатым квадратиком и медальоном.
Простояв так с минуту, она повернулась ко мне.
- Теперь ты знаешь мою половину кода, - спокойно сказала девушка. - Значит, я должна узнать твою. Иначе нечестно.
Я открыла висящий на шее медальон - двойник того, что держала на ладони Грета. Внутри, на обороте неровно вырезанной маникюрными ножницами пожелтевшей материной фотографии, было выцветшими чернилами написано несколько заглавных латинских букв.
И снова, как в сорок восьмом в Варнемюнде, мы поглядели друг в другу в душу, скрепляя негласный договор, который мог обернуться для нас смертным приговором. Меня прожигал взгляд все тех же зеленых, с болотной поволокой чертячьих глаз. Словно по велению нечистой силы, Груне, воплотившейся в Грету, вновь было девятнадцать. Медальоны-близнецы матово отсвечивали на столе, как дьявольские печати.
- Нам теперь нечего скрывать друг от друга, - решительно
сказала Грета, не замечая собственного патетического тона. - Смерть матери связала нас навеки. Та из нас, кто первая прорвется туда, заберет клад, будет свято хранить его и делать все для того, чтобы вытащить вторую...
- Погоди, детка, - перебила я ее. - Если кому-то из нас удастся туда уехать, то не надо ничего по-новому хранить. Коробка с ценностями и так двадцать лет там в сейфе лежит, если она вообще до сих пор существует...
- Существует, - твердо сказала Грета, и я снова увидела ее мать. - Если бы они друг друга обманывали, как у нас, их капитализм давно бы медным тазом накрылся. Они живы тем, что не врут. Если бы в банках деньги пропадали, никто бы туда и копейки не занес....
Дочь почти слово в слово повторяла когда-то сказанное матерью. Меня поражала их безоглядная вера в буржуйскую купеческую честность. Вероятно, их здоровая крестьянская суть попросту не принимала нескончаемое пропагандистское вранье. Будучи не в состоянии к нему приспособиться, они считали, что раз правды нет здесь, значит, она должна быть там. Думать, что ее нет нигде им было непереносимо.
Грета возбужденно прошлась по кухне.
- Тебя, Симочка, с твоей биографией в капстрану, конечно, не выпустят, - заговорила она деловым тоном. - Следовательно, туда должна прорываться я.
- Кто ж тебя пустит? Ты ведь даже не комсомолка.
- Ну и что? Зато я актриса! Надо только все как следует обмозговать...
С этого дня Грета стала другой. Открывшиеся перспективы захватили ее, заставили взглянуть вокруг по-новому. Она стала еще молчаливее. Дома, на репетициях и спектаклях она непрерывно обдумывала свой план. Месяц проходил за месяцем, но ей никак не удавалось найти стопроцентно надежный способ вырваться за кордон. Ей хотелось избежать малейшего риска. Память матери заставляла ее быть осмотрительной. Постепенно она пришла к выводу, что каким бы хитроумным ни был ее план, она ничего не сможет сделать в одиночку. Посвятить третьего в тайну клада было невозможно. Значит, надо было кого-то использовать втемную.
Грета стала внимательнее присматриваться к своим многочисленным поклонникам. Она вдруг поняла, что всех этих вальяжных икряных дядек, заваливающих ее цветами на спектаклях, толпящихся у гримерки нужно не отшивать, а употреблять себе во благо. Чутье взрослеющей девятнадцатилетней женщины уже позволяло ей уловить фальшь в устоявшемся житейском стереотипе, согласно которому за все в жизни непременно надо платить. На самом деле, на свете существует тип мужчин, которым от века полагается решать все проблемы за красивых женщин. Им достаточно лишь позволять это делать, и при этом вовсе не обязательно и даже вредно чувствовать себя в долгу. В ответ требуется лишь одно - принимать помощь нужно с искренней благодарностью, от души ей радоваться. Миф о том, что девушка может стать звездой только через постель выдумали дамы, сами не обладающие никакими достоинствами, в первую очередь постельными. Тем кто платит - богатым, занятым мужикам, как правило, много и не надо - ну сходишь с ним в театр, появишься на публике... И не потому что они так уж затраханы работой. Просто им самим и для престижа, и для самооценки важно, чтобы их видели с эдакой звездой-недотрогой, а не с общедоступной давалкой. А баб, что для тела, им хватает в ресторанных номерах и банях...
Одним из Гретиных ухажеров - букетоносцев был администратор театра оперетты двадцатипятилетний Фима Коган. Его дед принадлежал к старым большевикам и считался соратником Ленина и другом Сталина, хотя такое сочетание вряд ли было возможно в реальности, не говоря уже о явной фантастичности понятия 'друг Сталина'. Так или иначе, дед был все еще жив и даже занимал малоприметную, но влиятельную должность смотрителя мавзолея Ленина, тем самым косвенно подтверждая свою близость к основателю первого и последнего государства рабочих и крестьян. Благодаря деду, Коган-младший связи имел обширные и возможности немалые. Впрочем, как позднее выяснилось, у Фиминых связей была и другая подоплека.
