– Что. Это. Было, – кажется, ее все-таки слегка оглушило – ноги подкашивались, а руки откровенно тряслись.
– Это был атомный взрыв, – ответил Игорь. – тридцать-сорок килотонн, как я полагаю. Это значит, что большей части Дивиона больше не существует… и что фронт прорван. Впрочем, сейчас это не главное. Сейчас нам надо убираться отсюда как можно быстрее – вентиляция не работает. К счастью.
– То есть как это к счастью?! А, ну да… – видимо. Ее все-таки контузило, раз она не сразу сообразила, что вентиляционная система убежища от радиации защитить не могла.
– Соудруги, все живы? – Хладный, сверкая уже покрасневшей повязкой на левом глазу, взмахнул фонарем. – Надо уходить! Собирайте костюмы и выдвигайтесь!
К счастью, под Дивионом, как и под любым древним городом, имелись подземелья – не чета катакомбам Парижа, но тоже вполне приличные, особенно после того, как ими занялись терранские инженеры. Поэтому из любого бомбоубежища можно было попасть в любое другое и даже в бункер штаба – если, конечно, тоннели не были завалены…
Часть тоннелей все-таки обрушилась, но на восток можно было двигаться почти свободно, и вскоре Хладный остановился у металлической лестницы.
– Кажется, здесь свободно, – сказал он. – Прошу всех надеть защитные костюмы и только потом подниматься – там очень плохо.
Люк открылся не без труда – его придавил какой-то обломок, но Хаецкий столкнул его и выбрался на поверхность.
«Очень плохо» не передавало и сотой доли того, что он увидел…
Дивиона не существовало – остались только изуродованные остовы самых прочных зданий, горело все, что могло гореть, небо было затянуто дымом и пылью так, что невозможно было понять – день или ночь… И над этим хаосом царил чудовищный огнисто-черный дымный гриб, поднимающийся над останками города.
– Это… Немыслимо… – прошептала выбравшаяся вслед за Хаецким Этне и упала на колени. – Немыслимо…
– Отступаем на запад, – приказал Хладный, когда все выбрались из бомбоубежища. – По дороге постараемся помочь, кому сможем, но вряд ли тут кто-то еще нуждается в помощи…
Пробираться через бесконечные завалы в костюме химзащиты было неимоверно трудно. В темноте же, дыму, под постоянно моросящим маслянистым дождем – почти невозможно, а если бы кого-то из раненых пришлось бы нести – и вовсе невозможно. Тем не менее, они двигались все дальше на запад – прочь от атомного кошмара…
Шум первой услышала Этне, а спустя несколько секунд и все остальные различили впереди рев моторов и грохот, а спустя еще минуту-другую выжившие столкнулись с разведкой. Четверо солдат с наспех нарисованными на костюмах красными звездами появились из-за очередной груды обломков и остановились, потянувшись к оружию.
– Вы кто? – крикнул один из них.
– Из разведки фронта! – ответил Хладный. – Тридцать восемь человек, есть раненые, о других выживших сведений не имеем. Запрашиваем маршрут.
– Выходите к цистерне, – ответил тот же разведчик. – После первичной дезактивации вас эвакуируют.
Уточнять не потребовалось – стоило перебраться через обломки, как впереди, метрах в трехстах, показались расчищающие завалы инженеры, а за ними – высоко поднятый флаг Красного креста.
– Знаете, это лучшее зрелище в моей жизни, – произнесла Этне, разглядывая открывшуюся картину.
Три часа спустя, устроившись на лавке в фургоне, увозившем выживших на запад, дико уставший Хаецкий не мог не признать – хорошо все, что хорошо кончается. Они пережили ядерный взрыв, выбрались из разрушенного города, ухитрившись при этом не получить опасную дозу радиации, не наткнулись на вражеских разведчиков…
После всех этих приключений невероятно хотелось спать – и не ему одному. Дремали все, а Этне так и вовсе спала, вольготно устроив голову у него на коленях. В других обстоятельствах Хаецкий почти наверняка прокомментировал бы этот факт, но сейчас он слишком устал. И заснул, как только закрыл глаза…
Разумеется, врачи не приняли всерьез его заявление, что это просто царапина – и, к его немалому огорчению, оказались правы. Спасти глаз было бы невозможно даже в институте Гельмгольца. Возможно, если бы на этом все и успокоилось, он не стал бы сильно переживать – но медики никак не хотели оставлять его в покое. По их мнению, радиация могла нанести немолодому чеху куда больший ущерб, чем остальным, и хотели убедиться, так это или нет.
Не то, чтобы Хладный считал, что они неправы, но в больнице было неимоверно скучно. Хуже того, было совершенно невозможно работать – нормального стола в палате не было. Хладный уже собрался было высказать врачам свое неудовольствие – но именно в этот момент на пороге появилась невысокая светловолосая женщина в белом халате поверх полевой формы.
– Я ведь предупреждала, что твои скачки по всему миру тебя до добра не доведут… – покачала она головой. Вот скажи мне, папа, что тебе мешает спокойно работать в штабе, а?
– Вот такой уж у меня нрав, – вздохнул Хладный. – Ладно, раз уж ты пришла…
Гостья немедленно уселась в ногах койки, извлекла блокнот и карандаш и приготовилась записывать.
– Так, вводную часть ты и сама напишешь, тут все как обычно… – начал Хладный. – Необходимо принять следующие меры: полностью прекратить производство бронетехники с открытым корпусом. Снабдить военную технику герметизацией и системами избыточного давления. Для перевозки личного состава разработать герметичный обитаемый кузов на шасси грузового автомобиля. Для защиты личного состава от ионизирующего излучения представляется необходимым внутреннее радиозащитное покрытие корпуса…
Хладный диктовал отчет, стараясь не упустить ни одной детали – скоро все это понадобится. У Советского союза уже давно не две атомных бомбы, совокупная мощь Объединенных Наций в состоянии превратить Европу в радиоактивные руины – и кто знает, сколько зарядов у Германии? Времени оставалось все меньше, а будущее становилось все мрачнее…
Глава 14
Дымная вспышка в небе отметила гибель еще одного немецкого бомбардировщика. Проводив взглядом падающие обломки, Хаецкий поморщился. Две недели назад, сразу после Дивиона, американцы притащили под Париж свои «Аяксы», даже не прошедшие испытаний, и только благодаря ракетам Париж еще не был уничтожен. Война изменилась – слишком быстро и слишком сильно. И слишком страшно.
Сейчас война застыла в каком-то странном призрачном равновесии – немцы так и не смогли толком воспользоваться ударом по Дивиону и, кажется, не вполне понимали, как применять новое оружие, а у Объединенных Наций все еще не хватало зарядов, хотя «Маяк» и Хэнфордский завод работали круглосуточно, а Королев и Харитон бешеными темпами работали над новой ракетой и боеголовкой для нее.
Да, военные слабо понимали, что происходит и чего ожидать – но сегодня это изменится. Заброшенному в глубокий тыл диверсионному отряду невероятно повезло – им удалось не только захватить одного из деятелей немецкого ядерного проекта, но и вернуться с этой добычей. Сегодня отряд вернулся в Париж, сдал пленного штабу, и через пару часов все заинтересованные получат протоколы допроса, и многое станет ясно… Правда, все остальное только больше запутается, но это неизбежно. В этом нет ничего страшного – гораздо хуже, что теперь ему придется координировать работу нескольких диверсионных групп. Замечательно. Как раз то, что он больше всего ненавидел, и если бы Этне не предложила помощь – воспользовался бы своим правом отказаться. Но в качестве управленца она превосходила его на голову, да к тому же мгновенно ориентировалась в любых интригах… И, наконец, ему просто нравилось ее общество.
– Раз уж вас одолело задумчивое настроение, может, подумает над этим? – Этне, помахивая папкой, вошла в кабинет. – Этот колбасник оказался весьма разговорчивым… Даже слишком разговорчивым – похоже, выложил все, что знал.
– Много полезного? – осведомился Хаецкий, забирая папку. – И кстати, что говорят врачи?
– Что все почти вернулось в норму, но наблюдать за нами будут еще долго, – Этне вздохнула. – Было бы забавно смотреть, как наши врачи слушают ваших, словно дети на уроке, если бы не причина… Знаете, не все оказались столь предусмотрительными, как мы… И не столь удачливыми. Тем, кто оказался на поверхности, скорее всего, уже ничем не помочь – хорошо еще, что гражданские разбежались давно… Непосредственно в городе было около пятидесяти тысяч человек. Осталось не больше десяти тысяч, и люди все еще умирают.
