Ложь! Вот чего не мог Доку простить Роман, и он крепче сжал руль, он стал выбираться из потока коттеджей, обгоняющих его обратно; где пруд? ведь я только что проезжал пруд, нет, дон Хренаро не мог покончить с собой, он просто решил исчезнуть, раствориться среди китайцев, потому что они не могли покорить Ермака, переплыв на пирогах эту гребаную Ангару и по-пластунски пробраться до Урала, да, продолжал рассказывать сам себе Роман, и все слушали, как на цыпочках, как когда на цыпочках выходят уши, и слушают, прижимаясь к замочным скважинам, что там еще что-то стучит, что-то бьется, там давно, на Ангаре, рассказывал Док, как ВТ отходил и они догоняли этот теплоходик на моторной лодке, как в старых американских фильмах, и с первого раза удалось только забросить вещи и относило, крутая была волна на Хуанпу и течение быстрое – не ври, дон Хренаро не покончил с собой, он любил жизнь, он знал, что в каждом человеке сходится земля и небо – и тогда зашли на второй вираж и я прыгнул, и уцепился и висел, и его – меня – вытянули матросы, и это было на самом деле, а не какая-то там потусторонняя херня, а дон Хренаро не успел, лодку уже относило, и он прыгал снова на третьем вираже – в высоту, Хренаро любил высоту – у каждого человека есть своя родина, где все, что он делает невинно, как говорил Музиль, а тело мое огромное, и зовут меня Док, да, Док, и у меня все есть, да, и студия, и сайты, и фейсбук, и эфир, и лунный свет, и Машка, и китаянка, ну хорошо, ладно, китаянки нет, но зато есть иконостас и доллары, что я не просто работа, что я потратил свою жизнь на результат, нет, у меня была Ангара, и зря ты разбил зеркало и перемешал, и еще… да, это, конечно, печально, но факт, дон Хренаро действительно разбился на мотоцикле, а ты, Роман, ты просто слишком любил его, хотя тебе следовало бы любить прежде всего меня, Дока, сердечного твоего врача-палача, который по-прежнему обожает тебя, мерзавца…

Роман вырвался, шлагбаум со злостью хлопнул по фишке – у, сука, опять не поймал! – защелкнулась перекладина за спиной мотоциклиста, и как будто «ямаха» был живым, таким сверкающим спортивным кузнечиком, который выпрыгнул из банки или из банка, да на хер кредиты, и китайская девочка стояла уже с поднятой рукой, голая выбритая подмышка, выхваченная фарой, подбросить ее до метро, подбросить подмышку до метро?

Беатриче и в самом деле оказалась маленькая, уютная, и, как в чайной ложке, поместилась на заднем сидении «ямахи». И как это ее выпустили в ночь родители, отправили за молоком? – была мысль. «Мне до метро». – «Если не боишься, садись». Так и поехали. «Держись крепче, а лучше прижмись». Луна накрывала и соскальзывала, обливала, капала на дорогу и оставалась лежать лунными лужами, а мотоцикл с Романом и с китаянкой уносился в ночь, потому что он был не педофил (да не мотоцикл, а Роман!), хотя он и любил все неправильное, например, ехать по встречной полосе, разумеется, когда не было машин, любил разрываться от противоречий, выходить за грани, быть собой и одновременно не собой, как будто давно уже путешествовал в каком-то бардо тёдол, и все хотел и все никак не мог родиться заново, родиться по настоящему. Да и кто ж его знает, что это такое – по-настоящему?

– Почему ты такая маленькая?

– Я не маленькая, я скоро вырасту.

– У тебя бантики и платьице.

– Меня послали за молоком.

– Зачем обманывать? Ты мыла пол.

– Откуда ты знаешь?

– Я догадался.

– Ага.

– Ты мыла четырехэтажный коттедж, а Док наблюдал.

– И ты такой же, как и твой друг.

– Нет, я тебя не трону пальцем.

– Правда?

– Вот увидишь.

Луна их накрывала. И накрыла, соскальзывая. И Роман отпустил руль, закрыл глаза и, обернувшись… девочку поцеловал. И руль был теперь ни при чем, руль был самодостаточен и сам поворачивал вслед за фарой, которая неслась впереди мотоцикла и вырывала из темноты белое шоссе, налево или направо, поворот, стрелка, знак, и передачи переключались сами по себе, без левой ноги, осторожно притормаживая на поворотах, чтобы не расплескать, пока длилось, да, чтобы не расплескать…

– Мы еще встретимся?

– Конечно.

– Это же не просто так?

– Конечно, нет.

– Ты… ты такой смешной.

Остановился мотоциклетный стрекозиный кузнечик, светящиеся газовые пачки вспорхнули, из-под снятого шлема заиграли белые бантики. И в темноте замелькали белые носочки, как на пуантах, приблизилось время звезды и метро, и она исчезла в стеклянной светящейся, о, Беатриче, кто погружает тебя в извечное царство Гадеса? Роман был не педофил, нет, Роман не был гадом. И вот уже ожерелье светящихся, как он мчится один по ночной Москве, и Москва не кажется ему бессмысленной, несмотря на безупречное сияние витрин, на металлические манекены, толпящиеся в окнах первых и третьих этажей, как будто они, безусловно, вторые, вышли и смотрят, застыв, этажи, на странно, тихо и быстро скользящего Романа, счастливого Романа, как будто кто-то все еще рядом с ним, прижался к его спине, на узком заднем сидении «ямахи».

Вернувшись домой (осторожнее, не поскользнись! осколки зеркала звякнули и зловеще поползли, что надо бы было убрать), Роман почему-то решил выпить кефир, вероятно вспомнив, что друг его исчезнувший, дон Хренаро, тоже любил кефир. А потом лег головой на подушку, и были открыты глаза, в которых сама собой грезилась китаянка – как она шла по канату, натянутому между крышами, в стороны руки, и, балансируя. Розовенькие газовые пачки, белые бантики, и – может быть…

– Мы должны спуститься.

– Мы должны упасть?

– Нет, не упасть, а именно спуститься.

– Осторожно, по лестнице, чтобы не разбудить.

– Какая разница, кто кому снится, дон Мудон.

– Она же маленькая.

– Растут во сне.

– Совсем еще малышка.

– Не надевать ботинки.

– А это кто?

– Люцифер.

– Ух, как светится, как стеклянный.

– Не-не, не манекен.

– Фосфоресцирующий.

– Вот именно.

– Настоящий, с вниз головой.

– Ага, а не как с фабрики.

– Помнишь Рембо? Не король зла, а король, стоящий на своем животе.

– Цзинь!

– Осторожнее, не поскользнись.

Тугим свинцом уже позвякивало серое утро, и тело из-под одеяла не хотело выползать. Роман проснулся или полупроснулся на этажах, и зазвенело опять, как разбитое зеркало. Роман подумал про то, что жена ушла, про то, что мать…

– Алло, это кто?

– Это ваш врач.

– А, это опять ты, Док, привет. Что так рано?

– Уже двенадцать, а ты все еще спишь.

– Ты же знаешь, я стараюсь не просыпаться.

– А у меня для тебя сюрприз, дружок.

– Какой еще, на хер, сюрприз? Мне хватило вчера Дебюсси.

– Ты меня неправильно понял. После нашего вчерашнего разговора я подумал, что дон Хренаро, может быть, и не… ну, ты понимаешь…

– Ах вот ты о чем.

– Ну, я тоже его любил. Нас же было три друга.

– Кто же были те, кто пришли вчера?

– Ну… они тоже друзья, но… сам понимаешь, не близкие.

– Чего ты хочешь?

– Я предлагаю найти.

– Кого?

– Дона Хренаро.

Роман помолчал. Реальность требует иногда молчания и в прерывании коммуникации появляется смысл.

– Лететь в Шанхай?

– Я оплачу. Ты же знаешь, у меня студия. Мы полетим вдвоем и будем искать.

– В Восточно-Китайском море?

– Если потребуется вертолет. Я оплачу вертолет.

– А если потребуется…

– Я оплачу корабль.

– Пьяный корабль, – ухмыльнулся Роман.

И Док тоже ухмыльнулся там, через эфир.

– Ну, так ты согласен?

Проснуться, проснуться, это был, конечно, уже не сон, уже Роман был словно бы сжат какой-то диаграммой, реальное предлагало ему себя, но зачем? Очередной теплоход ВТ с подвигом бутерброда? Но возвращаешься же к себе и только к себе, хотя это и есть – это «к себе» – всего лишь иллюзия. Он посмотрел на стулья с низкими спинками-ушами, на голубые обои стены, на неизбежное, надвигающееся… Как это сказал Ван Гог – я пишу не банальную стену убогой комнатушки, а бесконечность. Создаю простой, бесконечно интенсивный и богатый фон…