Единственный прокол в «гостевой политике» у советских товарищей произошел с Андре Жидом – в то время очень популярным в СССР[22] и на Западе писателем, которого Горький в своем выступлении на 1-м Съезде советских писателей причислил вместе со своим другом Роменом Ролланом к категории «инженер человеческих душ». В поездку по советской России Андре Жид, по его словам, отправился с самыми радужными представлениями: он был человеком левых взглядов, антиколониалистом и антикапиталистом, восхищавшимся СССР.
Все, о чем мы мечтали, – все было там. Эта была земля, где утопия становилась реальностью [ЖИД АНДРЕ (II)].
Его, как гея, даже не смущало принятие в 1934 году закона против гомосексуализма[23]. Визит Андре Жида в СССР начался 17 июня 1936 года. Его торжественно встретили в Москве. Газета «Известия» в честь этого события опубликовала статью с заголовком: «Привет Андре Жиду», где говорилось:
Сегодня Красная столица встречает виднейшего писателя современной Франции, лучшего друга СССР.
Одной из целей его поездки была встреча с Горьким, но она не состоялась – 18 июня Горький скончался. Почетный гость принял активное участие в церемонии всенародного прощания с Максимом Горьким, организованной с большим размахом. Его даже удостоили высокой чести, выступить с речью на Красной площади. Находясь рядом со Сталиным, трибуне Мавзолея, Жид патетически заявил:
В наших умах судьбу культуры мы связываем с СССР. Мы будем его защищать [ЖИД АНДРЕ (I)],
Впоследствии, Андре Жид, вспоминая о своих первых днях в Москве, трогательно описал прощание народа с Горьким:
Я видел, как тот же самый народ – тот же самый и в то же время другой, похожий, скорее, как я думаю, на русский народ при царском режиме, – шел нескончаемым потоком мимо траурного катафалка в Колонном зале. Тогда это были не самые красивые, не самые сильные, не самые веселые народные представители, а «первые встречные» в скорби – женщины, дети особенно, иногда старики, почти все плохо одетые и казавшиеся иногда очень несчастными. Молчаливая, мрачная, сосредоточенная колонна двигалась, казалось, в безупречном порядке из прошлого, и шла она гораздо дольше, чем та другая – парадная. Я очень долго вглядывался в нее. Кем был Горький для всех этих людей? Толком не знаю. Учитель? Товарищ? Брат? И на всех лицах, даже у малышей, – печать грустного изумления, выражение глубокой скорби. Сколько я видел людей, чья одухотворенность лишь подчеркивалась бедностью. Чуть не каждого мне хотелось прижать к сердцу! [ЖИД АНДРЕ (II)].
Неделю напролет французскую знаменитость кормили, поили, возили по стране и развлекали показами советских чудес, одновременно тщательно оберегая от случайных неположенных по протоколу контактов[24].
Никогда я не путешествовал в таких роскошных условиях. Специальный вагон и лучшие автомобили, лучшие номера в лучших отелях. Стол самый обильный и самый изысканный. А прием! А внимание! Предупредительность! [ЖИД АНДРЕ (III)].
На фоне нищеты, с которой писатель повсеместно сталкивался в СССР, выглядели для него, левого западного интеллектуала, что называется «черезчур уж черезчур».
В 9. 30 приносят овощной суп с большими кусками курицы, объявляют запеченные в тесте креветки, к ним добавляются запеченные грибы, затем рыба, различное жаркое и овощи. Я ухожу, чтобы собрать чемодан, успеть написать несколько строк в «Правду» по поводу событий дня. Возвращаюсь как раз вовремя – чтобы заглотать большую порцию мороженого. Я не только испытываю отвращение к этому обжорству, я его осуждаю [ЖИД АНДРЕ (II)].
Что же касается увиденных Жидом чудес социалистического строительства, о которых по задумке принимающей стороны он должен был раструбить на весь мир, то по-настоящему его впечатлил только московский Парк культуры. Таким образом, по всем статьям «пускания пыли в глаза» советская пропагандистская машина в случае с Анри Жидом, что называется «не прокатила». Впоследствии писатель иронизировал по этому поводу:
Очевидно, делая такие авансы, они рассчитывали на совсем другой результат. Думаю, что недовольство «Правды» частично объясняется тем, что я оказался не слишком рентабельным [ЖИД АНДРЕ (III)].
Писатель не ошибался. Причиной недовольства «Правды», а вместе с ней и всего советского руководства, послужил очерк Андре Жида «Возвращение из СССР», который он опубликовал сразу же по приезду домой и в котором, подводя итоги всего увиденного за время своей ознакомительной поездки по СССР, неожиданно явил крайне нежелательное для принимавшей его стороны «самовидение». В начале этой статьи писатель выступил «за здравие», напомнив читателям, что еще с начала 1930-х годов он:
…говорил о своей любви, о своем восхищении Советским Союзом. Там совершался беспрецендентный эксперимент, наполнявший наши сердца надеждой, оттуда мы ждали великого прогресса, там зарождался порыв, способный увлечь все человечество. Чтобы быть свидетелем этого обновления, думал я, стоит жить, стоит отдать жизнь, чтобы ему способствовать. В наших сердцах и умах мы решительно связывали со славным будущим СССР будущее самой культуры. Мы много раз это повторяли, нам хотелось бы иметь возможность повторить это и теперь. <…> …спустя четыре дня после приезда в Москву я еще заявлял в своей речи на Красной площади по случаю похорон Горького: «В наших умах судьбу культуры мы связываем с СССР. Мы будем его защищать»,
При всем этом, однако, Андре Жид категорически высказался против принципа «лакировки действительности», в отличии от своих западных коллег заявив, что защита эта должна звучать «искренне и нелицеприятно», доброжелательно по тону, но с учетом всех фактов реального положения дел.
СССР «строится». Важно об этом постоянно напоминать себе. Поэтому захватывающе интересно пребывание в этой необъятной стране, мучающейся родами, – кажется, само будущее рождается на глазах. <…> Общаясь с рабочими на стройках, на заводах или в домах отдыха, в садах, в «парках культуры», я порой испытывал истинную радость. Я чувствовал, как по-братски относятся они ко мне, и из сердца уходила тревога, оно наполнялось радостью.<…> Надо сказать, что повсюду я был представлен как друг и чувствовал всюду дружеское к себе отношение. <…> Нигде отношения между людьми не завязываются с такой легкостью, непринужденностью, глубиной и искренностью, как в СССР. Иногда достаточно одного взгляда, чтобы возникла горячая взаимная симпатия. Да, я не думаю, что где-нибудь еще, кроме СССР, можно испытать чувство человеческой общности такой глубины и силы. Несмотря на различия языков, нигде и никогда еще я с такой полнотой не чувствовал себя товарищем, братом [ЖИД АНДРЕ (II)].
Закончив с панегириком, мало чем отличающимся от хвалебных отзывов всех «друзей СССР», Андре Жид решился посмотреть правде в глаза. Оказывается, СССР – вовсе не страна одних чудес:
Там есть хорошее и плохое. Точнее было бы сказать: самое лучшее и самое худшее. Самое лучшее достигалось часто ценой невероятных усилий. Усилиями этими не всегда и не везде достигалось то, чего желали достигнуть. Иногда позволительно думать: пока еще. Иногда худшее сочетается с лучшим, можно даже сказать, оно является его продолжением. И переходы от яркого света к мраку удручающе резки. Нередко путешественник, имея определенное мнение, вспоминает только одно или другое. Очень часто друзья СССР отказываются видеть плохое или, по крайней мере, его признать. Поэтому нередко правда об СССР говорится с ненавистью, а ложь – с любовью. <…> Все друг на друга похожи. Нигде результаты социального нивелирования не заметны до такой степени, как на московских улицах, – словно в бесклассовом обществе у всех одинаковые нужды. <…> В одежде исключительное однообразие. Несомненно, то же самое обнаружилось бы и в умах, если бы это можно было увидеть. Каждый встречный кажется довольным жизнью (так долго во всем нуждались, что теперь довольны тем немногим, что есть). Когда у соседа не больше, человек доволен тем, что он имеет. <…> На первый взгляд кажется, что человек настолько сливается с толпой, так мало в нем личного, что можно было бы вообще не употреблять слово «люди», а обойтись одним понятием «масса».
<…> «Стахановское движение» было замечательным изобретением, чтобы встряхнуть народ от спячки (когда-то для этой цели был кнут). В стране, где рабочие привыкли работать, «стахановское движение» было бы не нужным. Но здесь, оставленные без присмотра, они тотчас же расслабляются. <…> Я был в домах многих колхозников этого процветающего колхоза… Мне хотелось бы выразить странное и грустное впечатление, которое производит «интерьер» в <…> домах <колхозников>: впечатление абсолютной безликости. В каждом доме та же грубая мебель, тот же портрет Сталина – и больше ничего. Ни одного предмета, ни одной вещи, которые указывали бы на личность хозяина. <…> Конечно, таким способом легче достигнуть счастья. Как мне говорили, радости у них тоже общие. Своя комната у человека только для сна. А все самое для него интересное в жизни переместилось в клуб, в «парк культуры», в места собраний. Чего желать лучшего? Всеобщее счастье достигается обезличиванием каждого. Счастье всех достигается за счет счастья каждого. Будьте как все, чтобы быть счастливым.
<…> В СССР решено однажды и навсегда, что по любому вопросу должно быть только одно мнение. Впрочем, сознание людей сформировано таким образом, что этот конформизм им не в тягость, он для них естествен, они его не ощущают <…>. Действительно ли это те самые люди, которые делали революцию? Нет, это те, кто ею воспользовался. Каждое утро «Правда» им сообщает, что следует знать, о чем думать и чему верить. И нехорошо не подчиняться общему правилу. Получается, что, когда ты говоришь с каким-нибудь русским, ты говоришь словно со всеми сразу. Не то чтобы он буквально следовал каждому указанию, но в силу обстоятельств отличаться от других он просто не может. Надо иметь в виду также, что подобное сознание начинает формироваться с самого раннего детства…
<…>
Эта культура целенаправленная, накопительская, в ней нет бескорыстия и почти совершенно отсутствует (несмотря на марксизм) критическое начало. Я знаю, там носятся с так называемой «самокритикой». Со стороны я восхищался ею и думаю, что при серьезном и искреннем отношении она могла бы дать замечательные результаты. Однако я быстро понял, что, кроме доносительства и замечаний по мелким поводам (суп в столовой холодный, читальный зал в клубе плохо выметен), эта критика состоит только в том, чтобы постоянно вопрошать себя, что соответствует или не соответствует «линии». Спорят отнюдь не по поводу самой «линии». Спорят, чтобы выяснить, насколько такое-то произведение, такой-то поступок, такая-то теория соответствуют этой священной «линии». И горе тому, кто попытался бы от нее отклониться. В пределах «линии» критикуй сколько тебе угодно. Но дальше – не позволено. <…>
И тут в связи с СССР нас волнует вопрос: означает ли победа революции, что художник может плыть по течению? Вопрос формулируется именно так: что случится, если при новом социальном строе у художника не будет больше повода для протеста? Что станет делать художник, если ему не нужно будет вставать в оппозицию, а только плыть по течению? Понятно, что, пока идет борьба, победа еще не достигнута, художник сам может участвовать в этой борьбе и отражать ее, способствуя тем самым достижению победы. А дальше… Вот о чем я себя спрашивал, отправляясь в СССР. «Понимаете ли, – объяснял<и> мне <…> – художник у нас должен прежде всего придерживаться “линии”. Без этого самый яркий талант будет рассматриваться как “формалистический”. Именно это слово мы выбрали для обозначения всего того, что мы не хотим видеть или слышать».
«Вы принудите ваших художников к конформизму, – сказал я <…>, – а лучших из них, кто не захочет осквернить искусство или просто его унизить, вы заставите замолчать. Культура, которой вы будто бы служите, которую защищаете, проклянет вас». Тогда <мне> возразил<и>, что я рассуждаю, как буржуа.
<…>
Самое главное <…> – убедить людей, что они счастливы настолько, насколько можно быть счастливым в ожидании лучшего, убедить людей, что другие повсюду менее счастливы, чем они. Этого можно достигнуть, только надежно перекрыв любую связь с внешним миром (я имею в виду – с заграницей). <…> Советский гражданин пребывает в полнейшем неведении относительно заграницы.
Изображения Сталина встречаются на каждом шагу, его имя у всех на устах, похвалы ему во всех выступлениях. Важно не обольщаться и признать без обиняков: это вовсе не то, чего все хотели. Уничтожение оппозиции в государстве или даже запрещение ей высказываться, действовать – дело чрезвычайно опасное: приглашение к терроризму. Результат – тотальная подозрительность. Каждый следит за другим и за собой и подвергается слежке. На социальной лестнице, сверху донизу реформированной, на самом лучшем положении находятся наиболее низкие, раболепные, подлые. Те же, кто чуть-чуть приподнимается над общим уровнем, один за другим устраняются или высылаются [ЖИД АНДРЕ (II)].
