— Нет, — ответила я. — Я его, конечно, не очень хорошо знаю, но мне он показался очень добрым человеком.

— Ну тогда, может быть, он слабый, не умеет командовать, вызывает неуважение к себе? — предложила Шарлотта другой вариант, найденный в книге.

— Напротив, — сказала я. — Он умеет командовать, и я его очень уважаю.

— Ладно, вот еще: стремится подчинить себе всех вокруг, как тебе это? — спрашивала Шарлотта. — А может, он мелагоманьяк, а?

— Во-первых, не мелагоманьяк, а мегаломаньяк, и во-вторых, нет. Извини.

Несмотря на мое извинение, она рассердилась:

— Знаешь что, Люси, пусть ты не виновата, но это ты придумала все это…

— Что еще я придумала? — спросила я, готовая взорваться.

— Ну ладно, не ты придумала, — отступила Шарлотта. — Но если бы не ты, я бы никогда не услышала об этих дурацких теориях. Это ты вложила их мне в голову, — сказала она угрюмо.

— В таком случае я заслуживаю награды, — пробормотала я себе под нос.

— Какая ты вредная, — сказала Шарлотта, и ее глаза заблестели слезами.

— Прости, — тут же извинилась я. Бедная Шарлотта. Как плохо быть умным лишь настолько, чтобы понимать, что ты круглый идиот.

Но Шарлотта не умела долго дуться.

— Ой, расскажи мне еще раз, как ты послала Гаса подальше, — потребовала она.

И я рассказала — не в первый раз и не в последний.

— И что ты чувствовала? — спросила она восторженно. — Что ты сильная? Что ты победила? Я бы хотела сделать то же самое с Саймоном!

— Ты разговаривала с ним?

— Во вторник мы занимались сексом.

— Так вы разговаривали?

— Не-а, думаю, нет, — подумав, сказала она и сама засмеялась над собой. — Я так рада, что ты вернулась, — призналась она. — Я скучала по тебе.

— Я тоже по тебе скучала.

— Теперь мы сможем поговорить о Фройде…

— Фройде? А, о Фрейде!

— Фрейд, — старательно повторила Шарлотта. — Да, так вот, я читала недавно про Фрейда… Правильно? Ага, и Фрейд писал, что…

— Шарлотта, что с тобой?

— Я репетирую, что говорить на вечеринке в субботу. — Она внезапно погрустнела. — Мне так надоело, что мужчины считают меня дурой только потому, что у меня большие сиськи. Я им докажу, что я не дура. Я им весь вечер буду рассказывать про Фройда. То есть про Фрейда. Но боюсь, они даже не заметят, ведь они меня не слышат, потому что постоянны заняты разговором с моей грудью.

И опять она грустила лишь несколько секунд.

— А что ты наденешь? Ты, наверное, уже сто лет нигде не была.

— Я не пойду на вечеринку.

— Что?

— Мне еще рано. Я пока не готова.

Шарлотта долго смеялась. Люди, приходящие в себя после расставания с отцом-алкоголиком, очевидно, бывают столь же смешны, как люди, случайно упавшие в бассейн или поскользнувшиеся на банановой кожуре.

— Какая ты глупая, — заходилась Шарлотта в приступах хохота. — Можно подумать, что ты в трауре.

— Так и есть, — ответила я без тени улыбки.

Глава семьдесят седьмая

Эта встреча с Гасом так рассердила меня, что я смогла уехать из дома отца почти не тревожась и не мучаясь угрызениями совести. Итак, я вновь поселилась вместе с Карен и Шарлоттой и стала ждать, когда возобновится моя нормальная жизнь.

Как же глупо было с моей стороны надеяться, что я отделаюсь так легко! Не прошло и дня, как Совесть и ее подручные Огорчение, Злость и Стыд выследили меня и больше уже не выпускали из своих лап и зубов.

Я чувствовала себя так, будто мой отец умер — человека, которого я считала отцом, больше не было. Да в действительности он никогда и не существовал, только в моей голове. Его смерть я не могла оплакивать, потому что он был жив. Хуже того: я бросила его и, значит, не имела права горевать о нем.

Дэниел повел себя как настоящий друг. Он сказал, чтобы я ни о чем не переживала и что он что-нибудь придумает. Но я не могла позволить ему решать за меня проблемы с моей семьей, это должна была сделать я сама. Прежде всего я вытащила из песка головы моих братьев-страусов, вечно прячущихся от неприятностей и забот. Надо отдать им должное: они согласились помочь мне ухаживать за папой.

Следуя совету Дэниела, я обратилась в социальные службы, хотя еще совсем недавно сочла бы подобный шаг постыдным преступлением против папы. Но мне и так было настолько стыдно, что одним постыдным преступлением больше, одним меньше — уже не имело никакого значения. В ответ на первый звонок я услышала, что мне следует позвонить по другому номеру. Люди по другому номеру сказали, что надо было звонить туда, куда я позвонила сначала. Тогда я снова позвонила по первому номеру, и они объяснили мне, что правила изменились и что на самом деле моим вопросом занимаются люди по второму номеру.

Я потратила миллион часов своего рабочего времени, выслушивая множество отговорок, сводившихся, в сущности, к одному: «Мы этим не занимаемся».

В конце концов папин случай все-таки признали приоритетным, требующим немедленного реагирования (так как он был опасен для других и для себя), и назначили ему социального работника и помощницу по хозяйству.

Я чувствовала себя последней негодяйкой.

— Все будет хорошо, — пообещал мне Дэниел. — За ним присмотрят.

— Присмотрят чужие люди, а не я!

— Но это не твоя работа — ухаживать за больными, — мягко напомнил мне Дэниел.

— Я знаю, но… — сказала я несчастным голом.

Шел январь. Все были без денег и в депрессии. Почти никто никуда не ходил, а я вообще все свободное время сидела дома. Только иногда Дэниел водил меня куда-нибудь.

Я постоянно думала о своем отце, ища оправдание тому, что я сделала, и пришла к следующему выводу: я оказалась в такой ситуации, когда надо было выбирать между ним и собой. Только один из нас мог получить меня, на нас двоих меня бы не хватило. И я выбрала себя.

Выживание было не самым приятным времяпрепровождением. Еще неприятнее было самому выживать за счет кого-то другого. Когда речь идет о выживании, любовь, благородство, честь и сочувствие к другим людям — в данном случае к моему отцу — не имеют права голоса. Когда борешься за свое выживание, думаешь только о себе.

Я всегда считала себя добрым, щедрым, самоотверженным человеком. И для меня было настоящим шоком узнать, что мои доброта и щедрость — это всего лишь верхний слой, оболочка, которая скрывает злобную тварь, и что я ничуть не лучше других. Я себе не нравилась. Хотя в этом ничего нового не было.

Мередию, Джеда и Меган очень заинтриговало мое новое состояние. Вернее, состояния, потому что каждый день мною завладевала новая эмоция. Им всегда хотелось узнать, что я сейчас чувствую, и предложить совет и утешение.

Как я уже говорила, на дворе стоял январь, и почти никто никуда не ходил.

— Ну, что сегодня? — приветствовал мое появление в офисе дружный хор.

— Обида. Обида на то, что, когда я была маленькой, у меня не было нормального отца.

Или:

— Печаль. У меня такое чувство, будто умер очень близкий мне человек.

Или:

— Чувство поражения. Я должна была сама ухаживать за папой.

Или:

— Вина. Я виновата в том, что бросила его.

Или:

— Зависть. Я завидую людям, у которых было счастливое детство.

Или:

— Обида…

— Как, опять? — спрашивала Мередия. — Пару дней назад уже была обида.

— Да, я знаю, — отвечала я. — Но это другая обида, теперь я обижаюсь на саму себя.

У нас проходили чудесные метафизические дискуссии. Особенно меня интересовал вопрос выживания в экстремальных ситуациях.

— Помните тех мальчиков, которые попали в авиакатастрофу в Андах? — спрашивала я.

— Тех, которые съели других пассажиров? — припоминала Мередия.

— И которых за это выгнали из родного города, когда они вернулись? — вносил свою лепту Джед.

Мы, как и все офисные работники, никогда не пренебрегали чтением бульварной прессы.

— Да, тех самых. Так как вы думаете, лучше почетно умереть или запачкать руки в грязной, низменной борьбе и выжить?