В землянку вернулись Голубев и Остап. Падалка удивился: едва ли могли они так быстро управиться… Когда же прапорщик положил на столик перед ротным его же записку, у Падалки тревожно защемило сердце, колючий холодок пробежал по всему его телу. Подумалось самое страшное: Козюшевский, этот выродок, задержал Щербу — благородного рыцаря революции — и теперь чинит над ним суд и расправу.

— В чем дело, прапорщик Голубев? Докладывайте.

— Все в порядке, господин поручик! — прищелкнув каблуками фасонистых сапог, ответил прапорщик. — Ваш друг уже на австрийской стороне.

От сердца у Падалки отлегло. Черная тень Козюшевского больше не маячила перед глазами. Он подумал: иначе и не мог поступить революционер Щерба. И листовку он не зря припрятал. С ней он вернулся к своим.

Задребезжал полевой телефон. Поручик услышал в трубке знакомый голос полковника:

— Падалка? Вас обрадует такая новость? По моей рекомендации вашу роту, как образцовую в дивизии, генерал Осипов посылает на укрепление столичного гарнизона. В двенадцать ноль-ноль вас заменит в окопах другая воинская часть. Готовьтесь, Андрей Кириллович, в дальний путь. Завтра вам подадут вагоны.

— Слушаюсь, ваше высокоблагородие!

— Перед отправлением мы еще побеседуем с вами. Зайдете ко мне. А сейчас — объявите ротные сборы.

— Слушаюсь, ваше высокоблагородие!

Царь Николай, невысокий, рыжеватый человек, с серыми невыразительными глазами и холеной бородкой, в полковничьем мундире, собственноручно составил телеграмму командующему Петроградским военным округом генералу Хабалову: «Повелеваю завтра же пресечь в столице беспорядки». Подписался: «Николай II». Дописал слева: «Ставка Верховного Главнокомандующего. 25 февраля 1917 г.»

Перед тем как отдать телеграмму адъютанту, пробежал по написанному взглядом, призадумался. Достаточно ли этих слов? «Повелеваю…» Слово это всегда звучало величественно и по-праздничному торжественно в его манифестах и обращениях к верноподданным Российской империи. Прозвучит ли оно должным образом в момент, когда его верноподданные, забыв бога, забыли и о своих обязанностях перед монархом? «Повелеваю…» Да, Хабалов знает, что это значит. На Хабалова можно положиться: он наведет порядок в столице. Сама Александра Федоровна рекомендовала его как человека неукротимой энергии, а уж Александра Федоровна знает толк в людях. В распоряжении Хабалова солидный гарнизон. В столице расквартированы отборнейшие части, стоит несколько казачьих полков, казачество неизменно было надежной опорой российского трона. Пусть же Хабалов действует во имя господа бога и Своего императора. Царь отдал бумагу адъютанту и протянул руку к фотоаппарату — излюбленное его занятие в ставке в ту пору. Он бывал счастлив, когда из лаборатории возвращали ему проявленные, удачно сделанные им снимки, и тешился мыслью, что из него мог бы получиться неплохой фотограф. В иные минуты, когда он осмеливался противостоять требованиям жены благосклоннее и покладистей взирать на деятельность при дворе святого старца Распутина, она шептала ему на ухо: «Разве ты император? Разве ты самодержец, Ника? Тебе фотографом, не царем быть. И фотографом не придворным, а базарным, базарным!..» — «Ты права, Алиса. Там, во дворце, я обижался на тебя, называл дурехой, даже позволил себе назвать тебя наложницей Распутина, а здесь, в ставке, где я принял командование всеми армиями всех фронтов России, я убедился, что ты, Александра Федоровна, была права. Верховное командование — до чего же скучна эта обязанность, за меня ее недурно исполняют мои генералы; зато фотографировать, скажу я тебе, да еще в солнечную погоду, как нынче, — это истинное творчество, настоящее наслаждение, в конце концов, это богом данное призвание, не обязывающее выпускать манифесты или расстреливать своих непокорных подданных».

В кабинет ворвались отдаленные звуки солдатской походной песни. Царь оживился, глаза его повеселели, налились тепловатой голубизной. Он любил эти минуты, когда мимо заснеженного особняка ставки шли на фронт маршевые роты.

Маршевые роты? Будь это в действительности! Но царь не так наивен, чтоб не догадаться, что это затея начальника штаба — подбадривать своего императора веселыми солдатскими песнями. Преданный адъютант шепнул царю на ухо: мимо ставки прошла натренированная караульная рота — в новых шинелях, в полной боевой выкладке, с закормленными, сытыми лицами солдат.

В эту сказочку поверил лишь сын, царевич Алексей. Он скоро прибежит сюда. Так и есть. Ближе и ближе топот его сапожек. Шумно распахнулись двери, и в кабинет вскочил двенадцатилетний мальчик в черной черкеске и, взмахнув руками, крикнул:

— Папа, ты слышишь? И сегодня маршевая рота! Немцы непременно будут разгромлены!

Отец обнял его и подал знак дебелому казаку-дядьке, чтоб подождал за дверьми.

— Папа, бери фотоаппарат и скорей во двор! Снимешь их. Сейчас много солнца, фотография выйдет чудесно! Пошлем маме.

Царь охотно бы согласился, но тут его вызвали в аппаратную.

— На прямом проводе Петроград, — донесся далекий голос телефонистки.

В трубке послышался знакомый голос Александры Федоровны.

— Ты, Ника? — спросила она по-русски.

— Я, я, моя милая, — сказал царь, устраиваясь поудобнее в мягком кресле. — Что случилось? Мы ж с тобой условились разговаривать не раньше десяти вечера. В данный момент я чрезвычайно занят, мое золотко.

— Друг мой… — Царь по многолетнему опыту знал, какое адово настроение у его жены, когда она начинает беседу словами «друг мой», и приготовился к самому худшему. — Друг мой, — повторила жена с дрожью в голосе, — я хочу сообщить тебе… — Александра Федоровна перешла на французский, — что твои, как самодержца, дела очень плохи. Ты слышишь меня, Ника?

— Слышу, слышу!

— А если слышишь, так послушай дальше, мой друг. Пока ты занимаешься там фотографиями…

— Прости, милая Алиса, но у тебя поверхностное представление о работе ставки верховного командования…

— Ника, Ника, — перебила его Александра Федоровна, — бога ради, выслушай меня. Твой трон, Николя, в опасности. Ничего похожего не было и в пятом году. Чернь вышла на улицу, рвется к центру города, к нашему дворцу.

— А что же армия? Генерал Осипов в своем донесении заверил меня, что отправленные им части могут к чертям смести с лица земли любых бунтовщиков.

— Не наивничай, Ника. Верных тебе войск осталось в столице не так-то уж много.

Добрый белый царь, на кого в галицких москвофильских читальнях возлагалось немало теплых надежд, за чье здравие по воскресеньям и в праздники возносили миряне по церквам великой России свои молитвы, этот православный царь разгневанно прокричал в трубку:

— Те, кто мне верен и предан, пусть не жалеют патронов, пусть расстреливают бунтовщиков! Я по-ве-ле-ва-а-ю!

— Они стреляют, — донеслось с противоположного конца телефонного провода, — стреляют, Николя, но в воздух!

Царь, кажется, понял трагичность своего положения, — вытирая ладонью повлажневший лоб; спросил:

— Что же ты мне, Саша, посоветуешь?

— Тебе хорошо известны мои взгляды, — ответила Александра Федоровна. — Святой старец советовал тебе то же самое.

— Боже мой, боже мой! — простонал царь. — Ты только вдумайся, дорогая моя: едва я сниму войска с фронта, немцы тотчас ринутся вслед за нашими армиями. Прямо на столицу. В Петроград, моя мамочка!

— Зато эту разбушевавшуюся чернь возьмут в ежовые рукавицы, отгонят на надлежащее место.

— Нет, нет! Ты забываешь, Александра Федоровна, что до коронации приняла православие, что ты русская, а не немецкая царица. Как ты можешь это советовать? Про меня и без того всякое говорят из-за того фатального январского дня. В таком случае, Александра Федоровна, извольте сесть вместо меня на трон, а я займусь…

— Друг мой, поразмысли, ведь у тебя есть сын…

Царь хотел было сказать, что он и за сына отречется от столь шаткого престола, но в трубке раздался звонкий голосок дочери Татьяны: