Головину эти вопросы были до крайности интересны. К тому же докладчик, приехавший из Москвы, был человеком известным, знающим и толковым, с хорошо подвешенным языком. Говорил он действительно хорошо и об очень важных вещах, мыслил серьезно и широко. Слушать доклад было истинным удовольствием.

Интересен был и второй доклад — о ближайших производственных и сельскохозяйственных задачах района.

— Только что, — сказал докладчик, председатель местного Совдепа, депутат Моссовета Корпачев, — товарищ Ленин лично распорядился не тянуть с уборкой урожая также и в центральных губерниях, учитывая засушливый характер нынешнего лета. В особо срочном ударном порядке товарищ Ленин предложил закончить уборку урожая и сбор налога у нас, в Московской губернии, для чего мобилизовать как можно больше рабочих и служащих, «грабя», как он выразился, наркоматы и ведомства за счет по-чиновничьи разбухших штатов…

Головин, пока слушал оба доклада — от Москвы и от уезда, — заново перекроил в уме и собственную речь, с которой собирался выступить в прениях. Поэтому, когда объявили перерыв и все двинулись из душного зала кинотеатра на улицу (новый ремень для своего движка Новиков еще не нашел, кинотеатр не работал), Платон тоже вышел вместе с толпой знакомых людей в самом хорошем расположении духа. И вскоре столкнулся со старым приятелем, председателем волисполкома Байковым.

Поздоровались, обрадовались друг другу. Посетовали на то, что работы невпроворот, увидеться некогда, хоть живут чуть не рядом. Расспросили друг друга:

— Как дела?

— Как здоровье?

— Что слышно про эшелон?

И тут Байков между прочим спросил:

— А как твой Теплов, которому ты просил выправить документ?

— Какой документ? — удивился Платон.

— Как какой? — в свою очередь удивился Байков. — Справку: кто да откуда. Ну, паспорт. Константин твой приходил ко мне с этим Тепловым. Говорит, по просьбе отца, то есть твоей. Ну я по доверию и выдал…

Платона бросило в жар:

— Я просил выдать?

— Ты.

— А какой из себя был этот Теплов? — помедлив, спросил Платон, уже догадавшись, что Константин тайком от него помог получить документ тому самому чужаку, о котором рассказывал Антошка и из-за которого они рассорились с сыном насмерть.

— Да я уж забыл. Ну, в общем, бритый такой… красивый. Видно, не из простых. И глаза у него какие-то…

Все время, пока затем в душном и тесном зале участники совещания занимались обсуждением поднятых в докладах важных для всех вопросов, из головы Платона не выходило сказанное Байковым.

Значит, вон до чего дошел Константин! Чужака не просто обедом кормил, но еще и документ на легальное жительство выправил. Тот теперь отправился с эшелоном в Сибирь. Зачем? Не связной ли из белого подполья? Не своих ли ждет? Все может быть: похоже, там опять собирается черное воронье. Ну нет, такое оставить нельзя, — с тоской и злобой раздумывал Головин. — Надо идти к товарищу Дылеву: пусть займется Тепловым через ЧК. А кстати и Константином. Да… тут уж выхода нет, раз дело дошло до края, — и Константином…

…Теплов между тем, перебравшись на правый берег реки, обживался в Омске. На местном базаре, покупая нехитрую снедь, он разговорился с одной из торговок, и та сдала ему дешевую койку в своей бездетной семье на окраине города, подле Оми. Теперь оставалось на несколько дней притихнуть, прислушаться, присмотреться, а уж потом начать действовать.

В деньгах Теплов не очень нуждался: помог Верхайло. Удостоверение личности — тоже в порядке. В случае чего — «Отстал от рабочего эшелона, потом приболел, теперь начну догонять своих».

Верхайло же снабдил его четырьмя надежными адресами, заметив при этом, что за зиму проверить их точность случая не представилось, поэтому лезть сразу нельзя: «Пооглядитесь сперва, а потом уже…»

Прожив с неделю у оборотистой бабы, Теплов наконец решил проверить две первых явки: Елизария Мишина, псаломщика одной из местных церквей, и оставшегося не у дел Павла Рубцова, бывшего купеческого приказчика. Обе попытки не увенчались успехом: псаломщик недавно умер от тифа, Рубцов оказался «выбывшим в неизвестном направлении». Пришлось рискнуть и пойти по третьему адресу.

Как-то уже под вечер, под видом «приехавшего из глухой деревни родственника дорогого братана, а ноне, слышно, что комиссара Андрюхи Суконцева», он зашел в Центральное правление потребительской кооперации, где, по словам Верхайло, Суконцев должен заведовать каким-то отделом. Выслушав высказанную фальшиво-простонародной речью просьбу — повидаться с братаном или же дать его адрес, ежели он в отъезде по каким делам, пожилой мужчина, говоривший с Тепловым, заметно дрогнул, насторожился, потом попросил подождать, пока он сам сбегает за товарищем Суконцевым, который сейчас якобы у начальника. И Терехов понял: с «братаном» что-то стряслось, — возможно, засада.

Выскочив на улицу, он свернул в ближайший переулок, оттуда дворами — на шумную улицу, с улицы — на не менее людную пристань, где успел вскочить на катерок-пароходик, уже отходивший к пристани Омский пост.

Ему удалось вернуться на попутных составах до Петропавловска, найти там по последнему из данных ему Верхайло адресов надежное пристанище.

А год спустя он принял участие в очередном восстании, организованном белым подпольем. И здесь ему совсем не повезло: восставшие были разгромлены красными без особого труда. С двумя такими же, как и он, фанатиками «Великой России» Терехов был загнан в какой- то сарай, подпертая бревном дверь уже качалась и трещала под напором чекистов. И тогда ему сослужил последнюю службу подарок отца — игрушечно-маленький дамский браунинг в мягком замшевом чехолике с никелированной металлической защелкой, какие были на модных сумочках дам. Терехов оттянул пружинящий затвор, загнал крохотный патрончик из обоймы в ствол и выстрелил себе в висок.

Еще до приезда Веритеева и Кузьмина в Мануйлово, временный уполномоченный уездной «тройки», он же начальник рабочего отряда Сергей Малкин, успел вместе с Грачевым и другими активистами села распределить по подготовленным в Славгороде спискам рабочих отряда по отдельным крестьянским хозяйствам, потом наладить в волости и работу своих «шестерок» по ремонту машин для предстоящей страды.

В этом ему неожиданно помогла кровавая история с Износковым и Сточным. Она как бы заново обнажила жестокие противоречия между трудовым крестьянином и кулаком. Наглядно показала середняку, с кем надо ему идти, если он хочет добра себе и стране, если не намерен опять оказаться во власти колчаковцев и богатеев. И выбирать стало, в сущности, нечего. Речь могла идти лишь о том, на что идти до конца, а на что осторожно, с оглядкой, как бы не прогадать.

Для мануйловцев, едва успевших за тридцать тяжелых лет обжиться возле благодатного озера Коянсу, выбор этот значительно упростился: вместе страдали от прежних властей, пока обживались в Сибири, вместе боролись с такими, как Анненков и Сточной, выходит, что вместе надо теперь держаться и дальше, тем более что Советская власть повернулась лицом к деревне, как пишут теперь в газетах.

И особенно яростным агитатором за такую совместность, вплоть до немедленного объединения в артель, был Бегунок. По возвращении в село после долгой отлучки выступать ему теперь приходилось едва ли не каждый день: мужики на сходках, а их в эти дни было много, всякий раз просили Савелия повторить рассказ о поездке в Москву. И хотя рассказанное им в Мануйлове знали почти наизусть, Бегунка в покое не оставляли. Да и он не уклонялся от просьб, вполне понимая своих сельчан.

— Подлиньше давай! — просили Савелия мужики. — Больно ты зря горяч. Нигде зря не свертывай! Кто да коды из нас туда попадет? А сильно послухать охота: что там, в Расее? Разно болтают. А что оно есть по правде — толком не знает никто!

— Особо про Ленина еще раз обскажи!

— Про Калинина тоже! Ить темные мы, если вправду баять!

— Неграмотные как есть!