— Ну, думаю, влип ты, брат, по самые уши! А почему? Потому что ведь до того я был кто? Пензенский. Рос в глухой деревеньке Пестровке. Ну плотничал с батей, верно. А потом? Потом, браток, фронт на германской. Ранение. Еще раз ранение. А как быть Октябрю, так я вначале кинулся было домой, в свою Пестровку. Ан в Пензе, глянь ты, белые чехи. Ну ладно. Идем всем полком с боями за Волгу, к Уфе. Потом, когда я уже в партии стал, двинулись на Челябу да на Ишим и на Омск — громить колчаковскую гидру. И только мы, значит, их разбили, как нас оставили в гарнизонах. Стали трудармией, в помощь Сибири своим трудом. Тут бы я, парень, не сплоховал: деревенское дело знаю. Да только меня вначале послали в Омск, в совпартшколу. Учился. Закончил. Думаю: ну — домой. Ан стал директором этой бандуры! А сам в заводском деле ни-ни! Турка!..

Он опять повел веселым взглядом по пыльным окнам.

— И только тут сел, как страх меня взял такой, какого не было и на фронте. Ежели бы в деревне или там в плотницком каком деле… Так нет же, сюда! А раззор тут открылся немыслимый, хоть беги! Но и бежать стало некуда: «Давай, говорят в губкоме, налаживай!» — «А с какого боку налаживать?» — говорю. «А с того, где важнее», — мне говорят. «А как я узнаю, где тут важнее? — спрашиваю. — Рабочим я не был, солдат и солдат». — «А ты, говорят, член партии, большевик Вот и давай, брат, налаживай…»

Он помолчал, покачал головой, усмехнулся.

— Раньше я думал: как происходит оно у рабочих? А ничего, мол, особенного: приходят они на завод, прямо идут к станкам, делают в свое время, что им велят, а к ночи — домой. Деревенское дело казалось куда мудренее. А когда взялся — батюшки вы мои! Что им велеть-то? И из чего? И сколько чего? И для кого? Да так, чтобы не прогореть, не вылететь дымом в трубу вместе со всем заводом, если сделал не то и не так! Такого я раньше и в уме не имел!.. А тут еще жулики оказались. Главный- то инженер и какие другие по производству — загодя подались неизвестно куда. Тот, кто хозяйством ведал, контриком оказался: загнал всю прежнюю продукцию другому заводу и тоже дал тягаля. В шкафах — одни лишь бумаги. А я в тех бумагах — ни в зуб ногой. Полный раззор — и все! Ну, думаю, чума их возьми, инженеры да разные там бухгалтеры и какие другие — не что иное, как чистая контра! Рубать их под корень! А тут возьми да приехал ваш эшелон… ух, выручил ты меня!

Адрианов сел на скрипнувший стул.

— Оно ведь я думал как? Завод или там фабрика — дело простое: есть станок, железо для производства, кузница, печи, вкалывай себе — и дело с концом. А когда оказался на этом директорском месте… ну будто в темном лесу! Сначала, когда и твой эшелон приехал, я думал, что тоже одни господа, белоручки, особенно Клетский такой, Петр Петрович. А они такими, брат, башковитыми оказались! Переписали все оборудование, записали и то, какое надо еще. Определили заводской, как говорят, профиль и эту, номенклатуру, что ли, бес ее раздери? Притом — на каждом рабочем участке и по цехам, а также что, когда и по чьему заказу выработать в каждом цеху. Да не только на месяц, а и на целый год. Отсюда — какая и в чем потребность. И фонд. И прибыль в процентах… видал? Теперь я этих ваших интеллигентов только что на руках не ношу! А если придется — и понесу, истинный бог!.

В дверь постучали — не сильно, но и не тихо.

— Входи, чего там, люди свои! — все еще находясь в состоянии веселого оживления от шумного разговора, крикнул Адрианов.

Вошел Петр Петрович Клетский. Вошел точно так, как стучал: с достоинством, даже, пожалуй, несколько чопорно, как подобает входить знающему себе цену чиновнику в кабинет начальства. И одет он был соответственно этому несколько чопорному достоинству. Несмотря на знойную, пыльную духоту, давно уже навалившуюся на эту часть Сибири, да так и не отпускающую ни на час, на Петре Петровиче ладно сидел хорошо отутюженный чесучовый пиджак. Кипенную белизну сорочки оттенял строго повязанный черный галстук. Даже зажатая под мышкой служебная папка из знакомого Веритееву американского прессшпана казалась исполненной спокойного глянцевитого достоинства.

— Проходи, Петр Петрович, присаживайся! — быстро поднявшись со стула, на который он только что было сел, почтительно предложил Адрианов и шагнул навстречу. — Тут вот у меня товарищ…

— А мы знакомы! — весело заметил Веритеев. — Здравствуйте, Петр Петрович…

Тот не сильно, однако вполне заметно кивнул седоватой, гладко причесанной головой и деловито прошел к столу.

Некоторое время Петр Петрович что-то подробно объяснял директору, иногда приглашая заглянуть на колонки цифр и сделанные от руки не то диаграммы, не то графики каких-то работ. Потом сказал:

— Я полагаю, что выговор в приказе совершенно необходим.

— Но, может быть…

— Нет, нет! — перебил Адрианова Клетский. — То, что это моя дочь, сути не меняет. Людей необходимо учить порядку…

— Не знаю… Ну, хорошо, — поспешил заверить директор. — Я сейчас же сделаю, раз уж вы так, — и проводил Клетского до двери.

Когда тот ушел, Адрианов с удивлением спросил Веритеева:

— Видал? Дочь его Катерина допустила в расчетах ошибку. Девчонка, чего с нее взять? Одна заклепка, понимаешь ты, вдруг при подсчете оказалась немыслимо дорогой. Проверяли и так и эдак. А вышло, что Катерина вместо этой, — он заглянул в оставленную Клетским бумажку, — вместо 0,03 тысячи рублей девчонка проставила 0,3 тысячи. Стоимость детали сразу и подскочила. Теперь вот ей выговор…

Дверь в кабинет снова открылась — на этот раз без стука. В ней показалась потная, веснушчатая физиономия посыльного, паренька лет тринадцати.

— Дяденька Веритеев, — кое-как отдышавшись после сильного бега, сказал посыльный, — товарищ Кузьмин просит к нему по важному делу…

— Ух, жалко, мало поговорили! — искренно пожалел Адрианов, прощаясь с Веритеевым. — Заходи еще, браток, своих в цехах посмотри. Зайдешь?

— Зайду.

— Ну, бывай…

Дело, по которому комиссар пригласил Веритеева к себе, оказалось неожиданным и неприятным: из Новониколаевска, ставшего к тому времени вместо Омска центром этой части Сибири, в Славгород пришел запрос о местонахождении кладовщика Теплова.

— Ты его должен знать, — сказал Кузьмин в своей обычной несколько вялой манере, когда Веритеев познакомился с сутью дела. — Вот и давай теперь им займемся. Знаешь такого? Теплов Даниил Андрианович.

— Не помню.

— В твоем эшелоне был.

— Стой, погоди. Это который в Омском посту пропал? Был такой!

— А личность не помнишь?

Веритеев огорченно развел руками:

— Где там! Разве тысячу всю упомнишь? Вот старосты вагонов, те должны знать. Был он, кажись, в вагоне Сергея Малкина. Правильно, у него. А Малкин в Мануйлове.

— Хм. Значит, надо ехать в Мануйлово. Дело отсрочки не терпит: приехал контрик по фальшивому документу и в Омском посту пропал. Куда он ехал? К кому? Зачем? Да-а, завтра же, брат, и едем…

После этого разговора остаток дня Веритеев терялся в догадках: что за шум вокруг какого-то кладовщика Теплова? То, что тот пропал в Омском посту, ничего не значит: в нынешней кутерьме на дорогах — такое в порядке вещей. Старосты, помнится, всякий раз докладывали штабу, кто снят с холерой, а кто отстал. Этот, вишь ты, пропал. Но не будешь же из-за каждого пропавшего держать эшелон на станциях? Отстал — догонит, не маленький. А заболел — снимут. И либо ты выздоровеешь, либо помрешь. Узнавать в такой тяжелой дороге о каждом не у кого, да и некогда. Коли выживет, догонит, как Филька Тимохин. А вот Теплов… И что это за Теплов? Ехали больше месяца, не было слышно, а тут вдруг нате вам: о беглом кладовщике запрашивает сама Москва…

И уж полной неожиданностью оказалось для Веритеева, когда они с Кузьминым приехали в Мануйлово, поговорили вначале с Малкиным, потом с Антошкой Головиным, что розыск Теплова ведется, судя по всему, по заявлению Платона Головина и что в это замешан Платонов сын Константин…

Платону Головину не досталось за лето и малой доли той вольной жизни, которой больше месяца прожили в дороге уехавшие с эшелоном в Сибирь, да и в Сибири все еще отходили душой от домашних тягот в новой, необычной для всех обстановке. В поселке наоборот: каждая неделя лишь прибавляла сложностей и забот.