— Ага.

— Ну и, конечно, накрепко закрепить на тележке приемочную платформу. А если это сноповязалка, то привести в порядок вяжущий аппарат. В общем, сделать все надо по-заводскому, по технике, точно. Чтобы машина работала в полную силу, а в машине — каждая деталь.

Малкин помолчал, внимательно оглядел мужиков, с каким-то новым значением спросил:

— Теперь вот скажите: что такое деталь машины?

И сам же ответил:

— Проще сказать, железка. Верно? Как говорится, нуль. А без детали машина? Мертвое тело! Вот и рассудите, мужики, — неожиданно повернул он разговор в другую сторону. — Если уж общая сцепка всех частей нужна для каждой машины, то для ладной работы всего крестьянства такое надо тем больше! Ведь каждый крестьянин в отдельности что? Деталь. А, скажем, село? Прямо скажу машина! И, значит, что? Значит, в каждом селе вам надо соединиться вроде машины, работать артелью, всем сообща! Конечно, — быстро добавил он, заметив протестующее движение одного из хорошо одетых мужиков, — можно работать и в одиночку, в одну деталь. Скажем, серпом. Но сколько ты им нажнешь, товарищ Учайкин? — обратился он к рыжеватому, плохо одетому мужику.

От неожиданности тот смутился:

— Ну, сколь? Серпом на одну десятину надо не мене трех мужиков и пять, скажем, баб…

— У тебя эти мужики с бабами есть на помочь?

— Откель же?

— То-то и оно! А если сообща, машиной?

— Машиной, оно конечно! — вмешался другой мужик. — Машиной у наших соседев, у колонистов, немец за неполный день убирает вчистую пять десятин!

— Вот тут и прикинь, — снова повернул Малкин разговор на главную тему. — Серп по сравнению с жаткой все одно, что крестьянин по сравнению с артелью. Это я точно вам говорю, есть такие артели у нас в Московской губернии.

— И у нас в Сибири кое-где есть.

— Об чем же тогда разговор? Машина — она сильнее любой детали! А вот ты теперь представь, — снова обратился он к Учайкину, — если этих машин, иначе сказать артелей, будет в России и тут, в Сибири, много и все они будут работать от главного, ходового, колеса, короче схавать — от Москвы, то есть от планов революционной партии РКП во главе с товарищем Ульяновым-Лениным, против голода и разрухи? Что тогда будет с голодом и разрухой? Будет их полное преодоление. А ведь оттуда, из той Москвы, и идет теперь по всей по России главное, ходовое, движение. Но может ли быть во всю пользу такое движение, если каждый крестьянин будет сам по себе, как деталь? А вот если объединиться, если всем сообща… чтобы деревня будет, скажем, как сеялка или жатка… Куда тогда буржуям и мироедам деваться? Останется одно: караул кричать!

Мужики засмеялись.

Он передохнул, оглядел мужиков, почти будничным тоном закончил:

— Артель, мужики, главный вам выход. В ней, брат, ничто тебе нипочем! В союзе большого можно достигнуть…

В другой группе беседующих речь велась о разверстке и о налоге. Выслушав объяснения Ивана Амелина, один из мужиков задиристо спросил:

— А почему это мы, крестьяне, должны отдавать налог? Я хлеб растил, я ему и хозяин. А тут государству то по разверстке, то вот теперь по налогу…

— А почему мы должны делать для вас жатки, самовары, ножницы, ситчик, керосин и чего другое?

— Как почему? — опешил мужик.

— Да так! Тебя как величать-то?

— Юрлов я, Амвросий.

— Вот так, брат Амвросий! — сердито сказал Иван. — Должен! Мы городское — тебе, ты деревенское — нам!

— Выходит, — обиделся тот не столько на сам ответ, сколько на тон, которым ответил ему Амелин, — царю с господами дай хлеб, а теперь комиссарам… за что?

— Значит, царю отдавал, а рабоче-крестьянскому государству стало вдруг жалко? А за что этот хлеб отдаешь — вполне даже ясно! — резко и не без издевки ответил Амелин. — За матушку-землю налог отдаешь. За нее, кормилицу! Ты ее, скажи, покупал? Нет, скажи: покупал у Советской власти? Хоть копейку за нее уплатил? Красную Армию, чтобы все не забрали белые и разные там другие, создавал? Оружием да шинелями обеспечивал? Нет!

— Зато я кормил!

— Ага, ты кормил. И правильно делал. Если бы не кормил, и земли бы у тебя не стало: отняли бы ее Колчак с атаманом Анненковым. А теперь подумай о государстве. Значит, не только о комиссарах, как ты говоришь, но и об тех, кто живет во всей России от края до края, кроме крестьян. Кто ту армию создает, чтобы земля у тебя осталась? Кто ей оружие делает на заводах? Кто для шинелей сукно должен ткать? А кто те шинели должен шить? А кто должен пить-есть, чтобы растить всех других людей от титечных лет до станка на заводе или где вообще в городах? Ведь эти люди тоже оно, государство. А есть-пить, брат, надобно всем. Вот и выходит, что ты за землю и должен отдать государству разверстку, а теперь налог тем хлебом и разным другим продуктом, какие нажил на той земле. Землю тебе дало рабоче-крестьянское правительство сразу в семнадцатом. Оно же тебя отбило от Колчака и теперь от разных таких охраняет. Чем же и поддержать его, как не хлебом через разверстку или налог? Твоим хлебом оно накормит рабочих, то есть нас в городах и наших семейных, и армию… Так иль не так?

Юрлов растерянно промолчал. Потом упрямо спросил:

— С рабочих, чай, не берут, только с нас?

— Как не берут? Во-первых, берут, — с трудом подавляя в себе растущее раздражение, терпеливо ответил Амелин.

— Это как же берут? — удивился мужик.

— А так. Скажем, я за станком наработал нынче на тыщу рублей. А оплату мне и другим начисляют с таким расчетом, чтобы вышло, к примеру, полтыщи. Это называется, я сработал добавочный продукт. Значит, вторые полтыщи идут государству на все про все. Называется это еще, брат, прибылью. Слыхал небось?

— А чего же? — Юрлов усмехнулся, но это была не усмешка злости, какая проскальзывала на его упрямых губах всего пять минут назад, а усмешка хитрого соучастника, примирительная усмешка. — Чай, того и хотим мы, придерживая свой хлеб, чтобы продать его с прибылью, а на эту прибыль необходимое что купить…

— Вот-вот! Ты за свой труд хочешь все до копеечки получить, чтобы полную прибыль себе одному иметь, а мы, между прочим, не все за свой труд получаем, однако на это вполне согласны! А как иначе? Если все, что я сделал, все сам себе и присвою, то что же останется на приварок народу, попросту — государству? Управлять эно каким хозяйством — заводами, денежными делами, армией, производством желательных тебе товаров, кормить сирот, стариков, торговать с другими полезными государствами — кто-то ведь должен?

— Вестимо…

— На это средства нужны? Скажи мне, нужны?

— А как же?

— Вот потому с вас, крестьян, и брали разверстку, вместо которой будет теперь облегченье налогом. Понятно?

Юрлов усмехнулся теперь совсем дружелюбно:

— Ох и ловкач ты!

— А что же? — легко усмехнулся и Амелин. — Нужен, брат, государству твой хлеб. Без этого никуда. Налог берут со всех, кто в труде. И нельзя не брать. Город дает одно, крестьянин — другое. Вроде обмена. А с тех, кто хочет жить за чужой спиной, без добавочного продукта, как паразит, чтобы чужими руками прибыль ту добывать, с такими у нас разговор другой. Не нынче, так завтра, а мы таких приведем в порядок. Добро будет только тем, кто трудится и взаимно идет друг другу на помощь — хлебом или там сальцем, кожей да шерстью, а кто — молотилкой, ситчиком или там шинами для телеги, гвоздями и чем другим…

В середине привокзальной площади большая толпа мужиков теснилась вокруг Фомы Копылова и Савелия Бегунка.

— Вы, рабочие, вон зовете себя пролетариями, — с откровенной усмешкой подкалывал Копылова степенный, сытый мужик («Бурлакин Илья из Мануйлова», — отметил про себя Кузьмин). — А у нас в селе иные так говорят: потому, мол, рабочие так зовутся, что они пролетай, которые пролетают как дым в трубу. Токо что красовался, в глаза себя всем пускал. А завтра, глянь, как вылетел, так и сгинул. Пролетел, рассеялся, будто не был…

Мужики — кто настороженно, кто недовольно, а кто и согласно — переглянулись: может, и верно, в эшелоне приехали пролетай?..