Тот растерянно промолчал.

— Да, приходится потерпеть! — повторил Владимир Ильич, потом мельком взглянул на лежавшую перед ним бумажку с пометками, сделанными во время беседы с Веритеевым, положил на нее сжатую в кулак ладонь. — Некоторые у вас поднимают вопрос и о том, будто партия и правительство своей новой экономической политикой, дающей известные льготы крестьянству и частному капиталу, тем самым как бы обделяют… даже предают интересы рабочего класса.

— Болтают об этом, верно! — не выдержал нетерпеливый Иван Амелин, красноречиво покосившись на сидевшего в стороне Драченова.

— Но это чистейший вздор! Все, что мы делали и будем делать, направлено именно на то, чтобы спасти, сохранить, укрепить диктатуру пролетариата, благодаря которой только и можно двигаться вперед, к социализму. Двигаться, как выяснилось, не прямиком, а обходными путями. Даже иногда возвращаться назад. Помните, каким было лето прошлого года? Небывалая засуха буквально сожгла урожай. Не позволила она запасти и корм скоту. Несмотря на все усилия заготовительных органов, мы едва смогли, да и то благодаря жесточайшей разверстке, получить двести восемьдесят пять миллионов пудов зерна при минимальной потребности в четыреста миллионов. Чуть больше половины общих потребностей. А что такое разверстка, вы знаете? Это закон военного времени, по которому у крестьян безвозмездно изымались излишки хлеба. Иного выхода у нас не было. Отсюда их недовольство, их колебания в сторону наших врагов, поддержка многими из них контрреволюционных восстаний и мятежей. Разгул… иного слова я не подберу: именно разгул анархической, контрреволюционной, по сути, стихии, которая, кстати сказать, затронула и известную часть рабочего класса. Деклассированную часть, — уточнил он жестче. — Ту, которая корнями еще связана с мелкой буржуазией, и ту, которую смогли своими псевдореволюционными лозунгами сбить с толку эсеры и меньшевики.

Сухорукому показалось, что Ленин при этом особенно пристально взглянул на него. Сразу стало жарко и неудобно сидеть в широком кожаном кресле, в которое он до этого уселся довольно крепко. «А все черт Драченов! Теперь хоть встань да беги…»

Ленин между тем сам легко поднялся со стула и, по давнишней привычке устающего от многочасовых сидений за рабочим столом человека, прошелся возле стола. И вдруг опять обратился к Игнату:

— Как бы вы поступили в таких условиях по отношению к крестьянам, товарищ?

Тот вздрогнул от неожиданности, заерзал на мягком сиденье кресла и, чувствуя, как все больше томит и сковывает его смущение, не очень внятно буркнул:

— Крестьянство мне ни к чему…

— Так… Крестьянство вам ни к чему? Возможно, что лично вам оно действительно ни к чему, — в голосе Ленина прозвучала досада. — Однако для пролетариата, как класса, вовсе не безразлично, с кем и куда пойдет основная крестьянская масса: с нами или с буржуями? Более того: это в наших условиях — коренной вопрос. Без его решения нечего и думать о построении социализма в России. Братский союз рабочего класса с деревенской беднотой и деловая дружба со средним крестьянством — это альфа и омега Советской власти. Что же касается лично вас, — добавил он с иронией, — то, по- видимому, вы вполне городской, законченный пролетарий?

Игнату показалось, что Ленин своим вопросом одобряет и поддерживает его, поэтому он с облегчением подтвердил:

— Угу, пролетарий…

— Сознательный? То есть активно работающий на революцию?

— Он, может, и пролетарий, — неожиданно для себя вступил в разговор все еще сердитый на Сухорукого за его развязные выходки в приемной Иван Амелин. — А только на днях не кого другого, а его поймали в проходной с ворованным колуном…

Сказал и сразу же ужаснулся: к чему с этим влез в серьезный, большой разговор? «Вот чертова натура! — зло укорил он себя. — Ляпнул ни с того ни с сего!»

Но поправить уже было нельзя, да и Ленин вдруг не то серьезно, не то юмористически переспросил:

— Что, что? С каким колуном?

Сухорукий побагровел, глухо выдавил из себя:

— Ну, директор наш, Круминг… сделал и нес я, значит, после работы колун домой…

— А он заметил и пристыдил? Отобрал колун?

— Угу. А что? — обиделся Сухорукий. — Что будешь делать дома без колуна? И дров не наколешь…

— Сколько же весит такой колун?

— Не меньше чем фунта три, а то и четыре! — посмелее сказал Игнат. — Пока его откуешь да пока вынесешь… морока!

— Гм, да. А сколько у вас рабочих? Тысяча с лишним?

— Около полутора тысяч, — уточнил Веритеев.

— Теперь представьте, если даже не все, а, скажем, триста человек, подобно вам, унесут домой… Ну, раз в неделю… кто колун, кто еще что-нибудь? Это, если помножить четыре фунта на триста, будет тридцать пудов необходимого заводу металла…

— Чай, завод не наш, американский!

— Работает он на нас. Не хватит металла — не хватит машин для крестьян. Останутся незасеянными многие поля. Не будет необходимого стране урожая…

— У нас на заводе не все такие, — опять вмешался в разговор Амелин, кляня в душе Сухорукого, который испортил всю обедню. — Много сознательных…

— Сознательных! — обиделся Сухорукий. — Ты вон спроси у своего партейного Сереги Малкина, откуда у него чуть не фунтовая медная зажигалка?

Сидевший до этого молча Малкин пунцово вспыхнул, тоже, как и Игнат, заерзал на своем стуле, впился испуганным взглядом в лицо Ивана Амелина, как бы моля его промолчать, не спрашивать, но вместе с тем понимая, что теперь нельзя промолчать, что и ему все равно отвечать придется. А Сухорукий, как назло, добавил:

— Чисто снаряд от пушки! Выточил ее да и носит теперь в кармане, форсит своей зажигалкой…

Некоторое время все напряженно молчали.

Потом Владимир Ильич негромко и, как показалось делегатам, почти стеснительно, как бы печалясь и стыдясь, раздумчиво произнес:

— Гм, да… много каждому человеку нужно. Но важнее всего пролетарская гордость. Честность. Уважение к себе. Не говоря уже об интересах своего государства…

Он нахмурился, помолчал. Потом, как бы с трудом стряхнув внезапно наплывшее огорчение, мимоходом заглянул на полку одной из квадратных, вертящихся этажерок, стоявших с книгами и бумагами возле стола, устало и неохотно присел на стул.

«Пожалел! — с благодарностью и стыдом подумал Сергей Малкин, невольно вцепившись пальцами в карман пиджака, в котором лежала проклятая зажигалка. — И чего мы, верно, с этими зажигалками? А то вон и с колуном? Тьфу ты, бес меня раздери!»

Зажигалку он сделал и в самом деле фасонистую, в форме снаряда, с остроконечной крышечкой, надраил ее до блеска, честь по чести. Теперь, ее солидная тяжесть, величина и конусок завинчивающейся крышки показались вдруг постыдными для него, рабочего человека, партийца, одного из тех, о ком товарищ Ленин говорит здесь с такой надеждой, с таким уважением.

«Чего-ничего, а спереть… У-у, хапало чертово! — со злостью подумал он о себе. — Да пропади она пропадом, злая сила! Еще хорошо, что так обошлось, а то хоть башкой об стену…»

Ленин между тем, откинувшись к плетеной спинке стула и как бы отстраняя постыдное и случайное, что прервало их серьезный разговор, с поразившей делегатов проникновенностью произнес:

— Быть настоящим рабочим, тем более коммунистом, совсем не легко. Особенно если не принудишь себя день за днем становиться им. Груз старых понятий сам с плеч не свалится, мертвый будет хватать живого. Куда как легче просто существовать. Но это, по-моему, небольшая радость. Мелкая радость. Украсть с завода колун, выточить зажигалку… гм… Впрочем, давайте вернемся к главному разговору! — и быстрым брезгливым движением плеч как бы отбросил прочь постыдные и случайные мелочи. — Сейчас, в наших трудных условиях, каждому рабочему, если он рабочий не только по профессии, но и по убеждениям, надо помнить одну важнейшую заповедь: что бы мы ни делали, какие бы текущие задачи ни решали, к каким бы приемам в их решении ни прибегали — для нас неизменным принципом, священной заповедью должно быть сохранение власти пролетариата, его революционной диктатуры. А высший принцип диктатуры — это братский союз рабочих и крестьян. Благодаря ему рабочий класс только и сможет удержать сейчас руководящую роль и государственную власть в России. Рабочий — это промышленность, основа нашего развития. Крестьянство — его верный соратник. Таким образом в стране с преобладающим крестьянским населением исторической задачей пролетариата является разумное, терпеливое обеспечение перехода этих крестьян к коллективному общественному труду на базе машинной техники. Это дело нелегкое, затяжное. Оно потребует работы нескольких поколений. Наша задача — начать исторический поворот. А ведь вы — не только партийцы, но, полагаю, и беспартийные — всерьез хотите победы социализма в нашей стране? Не так ли? — спросил он и по очереди оглядел сидящих перед ним рабочих.