Однако Платону Головину поехать в Кремль не пришлось: простуда вначале уложила его дома в постель, потом обернулась воспалением, легких. День спустя его по разрешению Круминга увезли в заводскую больницу.
14
Все хлопоты по устройству приема делегатов в Кремле Веритеев взял на себя.
Это было неприятно ему, потому что казалось как бы потворством обывательским настроениям «бузотеров». Уступкой той самой мелкобуржуазной стихии, о которой за последнее время Владимир Ильич не устает говорить на партконференциях и рабочих митингах в Москве.
Тем не менее, согласившись, он созвонился со знакомым еще по прежней партийной работе управляющим делами Совнаркома Николаем Петровичем Горбуновым. Раза два или три он даже бывал в гостях у Горбуновых, в здании бывшей гостиницы «Метрополь», где тот жил с женой в огромной, украшенной золотой купеческой лепниной комнате, с окнами на Воскресенскую площадь, к Большому фонтану, возле которого постоянно переругивались водовозы, набиравшие из бассейна воду в бочки, чтобы затем развезти ее по учреждениям и домам.
Сюда, в «Метрополь», Веритеев зашел и на этот раз.
Вскипятив на примусе чай из сушеной, моркови, расспросив о всех обстоятельствах дела, Николай Петрович некоторое время раздумчиво щипал темную окладистую бородку, отпущенную, видимо, ради придания солидности совсем еще молодому лицу двадцативосьмилетнего человека. Потом полистал записную книжку в поискал свободного «оконца» в перенасыщенной делами, очередной неделе Владимира Ильича. И наконец обещал помочь.
В назначенный день, впятером, без Платона Головина, заметно смущенные непривычной задачей, делегаты нестройно шагали по кремлевской мостовой к подъезду здания, где в помещении бывшего департамента судебных установлений теперь располагался Совнарком.
В коридоре третьего этажа, возле дверей в приемную и кабинет Ленина, было безлюдно, тихо. Хотелось задержаться здесь и, внутренне подтянувшись, молча постоять, подумать. Даже настырный, нигде нетушующийся Игнат Сухорукий в первые минуты слегка оробел и почти шепотом предложил:
— Давайте, мужики, отсель туда не пойдем. — Он кивнул на дверь приемной. — Тут будем ждать… вольготней!
Но деловитая, строгая барышня, ведавшая приемом, решительно воспротивилась:
— Нет, товарищи, здесь нельзя. Пожалуйте в приемную. У Владимира Ильича внеочередные посетители, он просил подождать. В приемной вам будет удобнее…
— Ну-к что же, подождем! — с подчеркнутой развязностью, только для того, чтобы барышня не подумала, будто он кого-нибудь здесь стесняется или боится, громко заметил Сухорукий и первый прошел в большую, уставленную красивыми стульями комнату, бочком присел на крайний стул у окна. — Ждать нам не привыкать. Много ждали, немного уж подождем. Лишь бы толк от этого вышел…
— Хоть тут помолчал бы, черт! — сердито оборвал его Иван Амелин. — Не на митинге в цеху…
— А что мне митинг? Что тут, что где! — задиристо, но уже потише огрызнулся Игнат. — Сами вы, коммунисты, твердите про «власть народа». А раз так, то нечего и…
Дверь из кабинета Ленина вдруг распахнулась. Оттуда вышли двое незнакомых делегатам мужчин. У обоих — порозовевшие лица. На губах — смущенные и вместе с тем неудержимо радостные улыбки. Похоже, что-то доброе, важное для них свершилось сейчас в кабинете. И это доброе, подобно волне, пахнуло вдруг на делегатов. Даже Игнат с неожиданно дрогнувшим сердцем невольно встал с облюбованного им стула и, не отводя любопытствующего взгляда от прошедших к выходной двери мужчин, не то завистливо, не то сочувственно подумал вслух:
— Ишь ты… довольны. Видать, добились чего-то!
Строгая барышня озабоченно прошла в кабинет. Когда дверь за ней закрылась, Сухорукий, дивясь непривычному для себя волнению, тихо сказал:
— Ну, теперь вроде мы…
Но пришлось подождать еще: вернувшись, барышня обратилась к Веритееву:
— Владимир Ильич просит вас в кабинет. Пока только вас одного, — добавила она, заметив нетерпеливое движение Игната.
— А почему не всех? — обиделся тот.
— Потому, что товарищ Ленин хочет вначале ознакомиться с сутью дела. Потом пригласит и вас…
— Та-ак… мы, значит, опять потом?
Нетерпение становилось невыносимым, но Сухорукий все-таки заставил себя насмешливо добавить:
— Кому почет, кому нет…
— Перестань трепаться, в конце концов! — тоже едва справляясь с волнением, совсем уже грубо одернул его и Малкин. — Чего, дурила, бормочешь? Хоть тут-то… совесть имей!
Когда Веритеев вошел в кабинет, Ленин что-то сосредоточенно писал, слегка склонившись влево.
Солнце еще только заглядывало в окна, лучи лишь краешком падали на паркет. Но их по-весеннему яркий свет легко отражался от пола на белую стенку кафельной печки за спиной Владимира Ильича, оттуда мягко рассеивался на зеленом сукне стола. И все это ясно, но и не броско высвечивало сосредоточенно занятого работой Ленина.
Веритеев не раз видел и слышал Владимира Ильича на рабочих собраниях и конференциях московских большевиков, в дни праздников на Красной площади. Но одно дело, когда ты в толпе, где-нибудь на галерке или даже в партере тесно набитого людьми Большого театра или Дома Союзов, другое — вот так, один на один, когда он молчит, сидит в кабинете и пишет, склонившись к столу. Совсем не как вождь, не трибун и учитель, а как любой другой человек, почти по-домашнему.
Так увидеть его довелось впервые. И все равно почему-то робость берет: великий ум, великая воля его известны. Невольно хочется замереть на минуту возле дверей, потом тихо кашлянуть и сказать:
— Здравствуйте, товарищ Ленин!
— А-а… здравствуйте! Я сейчас, одну секундочку… допишу. Садитесь, пожалуйста!
Ленин указал длинной тоненькой ручкой с чернильно поблескивающим пером на ближнее кресло и вновь склонился к столу.
Вчера и сегодня с утра он был занят конспектом очередного доклада о положении страны и необходимости перевода ее на рельсы новой политики, а одновременно и рядом других неотложных дел. Среди них — состоянием переговоров о нефтяных и лесных концессиях, закупкой в Европе машин и деталей для Гидроторфа и электростанций, положением в Закавказье и на Востоке, разбором конфликтов между руководителями некоторых ведомств.
За те три-четыре минуты, которые только что выкроились после ухода товарищей из Главтекстиля и появлением в кабинете Веритеева, он успел написать еще срочное распоряжение управляющему делами Совнаркома, а теперь заканчивал сердитую записку одному из тех, кто вместо живого дела занимается на ответственном посту пустословием, где «не видно думающей головы», все «потоплено в бюрократическом соре…».
— Ну-с, так с чем ко мне пожаловали ваши ходоки? — закончив писать, спросил Владимир Ильич, кивнув в сторону двери, ведущей из кабинета в приемную. — Вы, если не ошибаюсь, до работы в аппарате тоже были одним из рабочих этого завода?
— С самого основания, когда еще немец Вейхельд…
— Ага! Значит, завод вам известен не понаслышке. А с какого года в партии? Гм… хорошо. Теперь секретарь Московского укома? Так-так. Расскажите, пожалуйста, что происходит там на заводе? Что там за…
Он усмехнулся:
— Как это теперь говорят? «Буза»?
Веритеев уже был предупрежден Горбуновым о том, что Ленин не терпит велеречивости, этого «пустейшего производства тезисов». Даже докладчикам на заседании Совнаркома дает для сообщения, иногда по важнейшим вопросам, всего пять — десять минут. Того же требует от наркомов и от себя. Значит, во время приема нужно доложить предельно кратко, лишь самое главное.
— Остальное, — добавил Горбунов, — Владимир Ильич додумает сам. Схватывает он все мгновенно!..
И теперь, заранее подготовившись к тому, что должен сообщить в Кремле, Веритеев стал коротко рассказывать о положении дел на заводе и о «бузе» в связи с решением о поездке рабочего эшелона в Сибирь.
Ленин слушал внимательно, подавшись всем корпусом в сторону Веритеева. Только однажды он искоса, как бы мельком взглянул на лежавший перед ним конспект доклада, где похожие на чертеж архитектора в строгом порядке выстраивались то длинные, то короткие строки из цифр и незнакомых Веритееву, не по-русски написанных знаков. Этот быстрый взгляд Владимира Ильича был так красноречив, написанное на листе так живо притягивало внимание Ленина и, судя по всему, требовало уточнений и дополнений, что Веритеев вдруг сбился: рассказ о «бузе» на заводе показался слишком подробным, не к месту, и он замолчал.
