– Спасибо, дружище, – едва слышно прошептал двуногий.

Мы выбрались на морозный утренний воздух. Ветер, бушевавший ночью, немного поутих, но и без его помощи холод поспешно набросился на показавшуюся из укрытия добычу. Холод и голод. Теперь я окончательно чувствовал себя живым. Впрочем, всё эти лишения воспринимались измождённым телом как данность. Если вся эта дрянь не убила тебя в первые годы бродяжничества, то не прикончит и позже.

За пятачком выжженной морозом земли нестройными рядами возвышались дома. Редкие окна мерно сияли тёплым пульсирующим светом, в остальных же отражался сумрак убывающей ночи. Когда-то давно, ещё на заре своей карьеры бродяжничества, я любил подолгу сидеть и смотреть, как пустые провалы оконных проёмов загораются, постепенно разгоняя предрассветную тьму. Тогда, будучи молодым и наивным, я представлял, что в одном из этих окон появится двуногий друг, который примет, обогреет, будет рядом, что где-то там есть место и для меня. Когда-то давно. Теперь я не верю в сказки.

Пока я, погрузившись в воспоминания, смотрел на яркие прямоугольники проёмов, двуногий недвижно стоял рядом, сверля взглядом черноту ночи. Его тоже не было здесь. Я повернул к незнакомцу морду и он, почувствовав на себе пристальный взгляд, посмотрел на меня, словно спросонья, и слабо улыбнулся.

Мы не стали нырять в тёмные бездны подворотен окраины города, а пошли, держась от него на почтительном расстоянии. Злой ветер то и дело швырял нам в морды гроздья ледяной пыли. И всё же здесь, на отшибе, мы оба чувствовали себя лучше, чем в мрачных ущельях бетонных коробок. Город не принимал таких как мы.

Наш путь завершился у станции. Не в том месте, где в мешке из красного кирпича ютились в ожидании своего поезда двуногие, а среди складов и дремлющих составов. Здесь во мраке самого тёмного часа сновали люди. Похожие на муравьёв, выстроившись цепочкой, они волокли из бетонных муравейников–складов ящики и мешки, загружая их в распахнутые створки вагонов и спеша обратно – под защиту каменных сводов. Гуляющий по пустырю, ничем не сдерживаемый ветер остервенело набрасывался на тени, казалось, грозя разорвать их в лоскуты. Многие из них качались под порывами, но всё же продолжали свой путь. Молча. Смертельно уставшие люди не находили в себе сил даже на то, чтобы браниться.

Двуногий, что привёл меня сюда, направился к собрату, единственному, что следил за вереницей рабочих, кутаясь в огромный пуховик. Они перебросились парой фраз, которые ветер растерзал ещё до того, как они успели сорваться с уст. Впрочем, и без них было понятно, зачем двуногий прибыл сюда в столь ранний час. После короткого разговора он тут же направился в ворота склада, из которых показался уже с огромным мешком за плечами. Было видно, как дрожат его ноги, как он покачивается из стороны в сторону – не от холода или усталости. В теле его, некогда сильном и выносливом, поселилась немощь. В этот самый момент я осознал, чем так несло от незнакомца. Он вонял смертью.

Я смотрел, как двуногий старательно тащит тяжести, будто специально выбирая самые грузные мешки и ящики, словно пытаясь доказать себе и Той, что пришла за ним, что он ещё способен бороться, что ещё может стоять на ногах, не смотря на все удары бессердечной суки–Судьбы. Я смотрел и поражался его злому упорству, неверию в то, что он уже обречён.

Поднявшись, я пошёл к воротам склада, чтобы нырнуть в полумрак, а затем появиться с мешком в зубах. С такой же тихой злостью, как все двуногие, я волочил груз в сторону распахнутых створок вагона. Рабочие, пробегая мимо, задерживались и ненадолго замирали, с удивлением наблюдая за мной. Их это забавляло. Удивительно, но моё появление словно придало им сил – двуногие стали работать быстрее, в воздухе зазвучали беззлобные шутки и подтрунивания. Даже надсмотрщик, явно вознамерившийся было прогнать меня, лишь махнул рукой и заулыбался.

Так за работой мы и встретили рассвет. Выглянувшее над крышами солнце прогнало студёный ветер, пролив на нас лучи и долгожданное тепло, вселяя надежду на то, что это ещё не конец.

Когда ворота последнего вагона захлопнулись, все собрались вокруг надзирателя, довольно улыбаясь и потирая ладони, то ли от мороза, то ли в ожидании оплаты. Когда незнакомец в пуховике расплачивался с двуногим, то посмотрел на меня, хмыкнул и добавил несколько монет сверху положенного. А тот подошёл и, присев на корточки, поднёс к моей морде ладонь.

– Ну что, наш первый совместный заработок?

Затем потрепал меня по холке, добавив:

– Сегодня пируем!

Мысли о горячей еде, в которую вот-вот должны были превратиться заработанные монеты, согрела душу и слегка притупила вгрызшийся в брюхо голод.

Даже сквозь смрад города, сплетённый из запахов бензина, сырого бетона и немытых тел, сквозь повисшее над коробками зданий марево пахло весной.

Солнце, ещё недавно проглядывавшее сквозь плотные тучи белёсым призраком, грело старую шкуру, вселяя надежду на будущее. Весна. Время, чтобы жить.

Теперь мы пробирались по разбитым переулкам – изодранным артериям старого города. Двуногий явно сторонился своих собратьев. Впрочем, те отвечали ему взаимностью, обходя нас по большой дуге. Напряжение чувствовалась в каждом шаге спутника. Было видно, что он с трудом перебарывает желание двинуться обратно – туда, где его не будут стеснять нависающие утёсы зданий. И всё же он шёл вперёд, гонимый настойчивым урчанием желудка и звоном монет в кармане. Теперь оставалось лишь найти место, где можно будет обменять металл на пищу.

Проходящие мимо двуногие наверняка только бы усмехнулись, увидев содержимое его карманов, назвали бы наше состояние мелочью. Для нас же это было целым богатством – ещё один день жизни.

Узкая улочка влилась в мутное озеро площади, разлившейся перед возвышающейся громадой храма. Нос тут же резануло запахом нечистот, спеси и лжи. Собравшиеся на паперти нищие начинали тихо причитать, стоило только очередному сверкающему автомобилю подъехать к воротам. Они истово крестились и подобострастно возносили хвалы, если хоть один из посетителей с чувством собственного превосходства облагодетельствовал их парой монет. Если же простой прихожанин клал свои крохи в кружки нищих, те в ответ лишь молча кивали.

Едва мы появились на площади, как попрошайки тут же зло уставились на нас. Это была их территория и допускать чужаков к своей кормушке они не собирались. Двуногий поспешно миновал ворота, стараясь поскорей сбежать от ненавидящих взглядов. Нищие же, увидев, что на их место никто не претендует, зло пробурчали нам вслед и принялись трясти кружками перед новым спесивым посетителем, затянув выученную мелодию бесконечных причитаний.

Я обернулся, чтобы ещё раз взглянуть на пир лицемерия. В голову навязчиво лезли слова одного старого дога: "Нищета не знает границ. Где-то на паперти людей больше, где-то меньше, но паперти есть везде." Тогда, будучи ещё совсем щенком, я не верил, что во всём огромном мире нет такого места, где не слышали о нищете и голоде. Теперь я знаю это наверняка.

За углом каменной изгороди, отделяющей владения храма от остального города, мы наткнулись на женщину. Измученная, она кутала в рваном тряпье ребёнка. На паперти ей не нашлось места – видимо, бедняки побоялись такой конкуренции. Однако в отличии от тех ряженых, женщина нищенствовала по-настоящему. От неё пахло одиночеством, обречённостью и смертью. Здесь за углом, где редко бывали даже обычные прихожане и уж точно никогда не останавливались дорогие автомобили посетителей храма, ей не на что было надеяться. Да она и не ждала милости. Окончательно сломленная жестокостью этого мира, женщина сидела в ожидании своей участи. Ребёнок, уткнувшись лицом в материнскую грудь, тихо сопел, забывшись от голода сном.

Двуногий замер перед ними, несколько секунд смотрел на развернувшуюся трагедию, затем резко сунул руку в карман и, сжав в кулаке всё наше скудное богатство, протянул женщине, вложив убогую горстку монет в подол истрёпанного платья. Затем, словно боясь передумать, поспешил к переулку.