Для этого я и приехала. Не только чтобы разобраться с папиными бумагами, но и чтобы продать дом. У Дэниела – работа, и ребенок вот-вот родится, и вообще, Дэниел здесь живет. А у меня – двухмесячный отпуск. Я пересдала квартиру с выгодой. Я ношу помолвочное кольцо и имею жениха, который работает по шестьдесят часов в неделю. И еще у меня в черепной коробке пляшет, и мечется, и бьется, как запертый призрак, имя – Коринна Прескотт.

Дэниел дернул половинки экранной двери. Знакомый треск пронзил меня до самых печенок. Обычная реакция. Добро пожаловать домой, Ник.

Дэниел помог мне разгрузить машину, втащил чемоданы на второй этаж. Мои личные вещи он сложил на обеденном столе в кухне. Оперся о разделочный стол, поднял в воздух пыль. Пылинки зависли в луче света – резком, узком. Дэниел закашлялся, прикрыл рот ладонью.

– Извини. Руки не дошли до уборки. Только инвентарь собрал.

Он махнул на картонную коробку.

– Ничего. Уборкой займусь я. Для того и приехала.

Раз уж я здесь надолго, следует начать со своей комнаты, чтобы, по крайней мере, спать в чистоте. Прижимая к бедру коробку с инвентарем, я протиснулась мимо чемодана и вошла в свою старую спальню. Как всегда, в пороге скрипнула половица. Сквозь шторы пробивался приглушенный свет, придавая обстановке потусторонность. Я щелкнула выключателем, но лампочка не зажглась. Опустив коробку посреди комнаты, я раздвинула шторы. Дэниел топал из гаража, тащил под мышкой вентилятор.

В изножье кровати сбилось старое желтое в ромашках одеяло. Как будто я и не думала уезжать. Открытая простыня имела вмятины – от бедра, колена, щеки, – словно спавший только что поднялся. Дэниел загрохотал в прихожей, я поспешно набросила одеяло на постель, спрятала выпуклости и вогнутости.

Я открыла оба окна – и то, на котором блокиратор был в порядке, и то, на котором он сломался, еще когда я в средней школе училась, и никто его с тех пор не потрудился наладить. Защитные жалюзи куда-то делись; невелика потеря, все равно они давно деформировались из-за неподобающего обращения. Из-за того, что я ночь за ночью приподнимала их вручную снизу, изнутри, по-пластунски выползала на крышу, спрыгивала на мягкий грунт – ничего страшного, главное, не промахнуться. В семнадцать такие действия наполнены смыслом, в двадцать восемь кажутся нелепыми. Забраться назад через окно я не могла; я возвращалась черным ходом, кралась по лестнице, помня о скрипучей половице. Наверное, стоило и ускользать из дому через дверь, не рискуя собой и не портя жалюзи.

Отвернувшись от окна, при ярком свете, я заметила мелочи, уже сделанные Дэниелом. Со стен исчезли фотографии, оставив прямоугольники более темного желтого оттенка; старые обувные коробки, что хранились на верхней полке шкафа, выстроились вдоль стены в дальнем углу; плетеный коврик, еще из маминого детства, из-под кровати переместился на середину комнаты.

Скрипнула половица. Дэниел стоял на пороге с вентилятором под мышкой.

– Спасибо, – сказала я.

Он пожал плечами.

– Не за что.

Дэниел достал вентилятор из коробки, установил в углу, щелкнул выключателем. Боже.

– Спасибо, что приехала, Ник.

– Спасибо, что начал прибирать в моей комнате.

Я переступила с ноги на ногу. И как это другие братья и сестры умудряются ладить? Не успели встретиться – глядишь, уже будто и не расставались. Мы с Дэниелом, похоже, целый день так и будем ходить вокруг да около по пустому дому, до смерти друг друга заблагодарим.

– Что? – переспросил Дэниел, устанавливая скорость оборотов.

Мерный шум, белый шум заполнил комнату, приглушил звуки извне.

– Спасибо, что начал здесь прибирать. – Я повела рукой на стену. – Что снял фотографии.

– Это не я, – сказал Дэниел, по-прежнему стоя возле вентилятора, и на миг прикрыл глаза. – Наверное, это папа.

Наверное, папа. Я не могла припомнить. Была здесь год назад, накануне того дня, когда мы определили папу в «Большие сосны». А детали вылетели из головы. Коробки, например; они уже стояли в углу, под стеной?.. Весь тот вечер смазался, расплылся в памяти.

Дэниел не знал, что я поехала сюда, а не в Филадельфию, как сказала ему («У меня – работа; я должна ехать»). Я вернулась в дом, бродила по комнатам; меня трясло. Я была как ребенок, потерявшийся на ярмарке, высматривающий сухими глазами знакомые лица в толпе. Свернулась клубком на кровати, лежала, пока не послышался шум мотора, пока не зазвенел дверной звонок. Я не пошла открывать. Треснула экранная дверь, повернулся ключ в замке, затопали по ступеням ботинки. Я дождалась, пока Тайлер прислонился к притолоке на пороге моей спальни. Пока он сказал: «Еще бы чуть – и я бы по тебе соскучился. Ты сама-то как?»

– Когда ты здесь был в последний раз? – спросила я Дэниела.

Он почесал в затылке, шагнул к вентилятору.

– Не помню. Я ведь мимо езжу, ну и заглядываю время от времени; бывает, папа просит что-нибудь из дома… А почему ты спрашиваешь?

– Просто так.

Но я спрашивала не просто так. Мне мерещилась чужая тень в комнате. Кто-то, роющийся в моих коробках. Вытаскивающий из-под кровати мой коврик. Высматривающий. Вынюхивающий. Вещи стояли на своих местах. Солнечный свет выявил, что слои пыли – разной толщины. Тоньше там, где кто-то касался поверхностей. Или, может, так мне виделось с высоты прожитых лет. Я выросла, дом стал меньше; это нормально. Например, в Филадельфии у меня кровать два на полтора метра – так она чуть ли не полквартиры занимает; у Эверетта – кинг-сайз, два на метр девяносто. Конечно, стандартная «полуторка», сто тридцать семь на метр девяносто, показалась мне почти детской кроваткой.

Вопрос: если снова свернуться на матраце, почувствую я вмятины от другого тела или нет? Может, в пустом доме обитает мой призрак, он и укладывается на кровать? Я стащила постельное белье, почти выскочила из комнаты, почти задела брата простыней. Складка у него меж бровей углублялась по мере моего удаления.

Загрузив стиральную машину, я вернулась; комната теперь казалась в большей степени моей. Как и с Дэниелом, нам – мне и комнате – требовалось время, чтобы привыкнуть друг к другу. Прежде чем взяться за уборку в ванной и шкафах, я сняла кольцо, положила его на прикроватный столик, в керамическую тарелку с трещиной. И уселась перед вентилятором, опершись на локти.

Шел второй час моего пребывания в доме. Я тянула время. Нужно отправляться к папе. Везти ему документы; следить, как он теряет и вновь подхватывает нить разговора; спрашивать, что он имел в виду в своем письме; надеяться, что он помнит. Если он забудет мое имя – притвориться, что мне вовсе не больно.

Неважно, что это уже случалось. Каждый раз был как первый.

Я собрала документы об опеке. Нужно отдать их папиному лечащему врачу, начать процесс. Чтобы мы, по жесточайшей иронии судьбы, стали опекунами нашего отца и его имущества. Я приготовилась выходить, когда услышала приглушенный шум извне – щелчок дверного замка, холостой ход двигателя. Наверное, Дэниел еще раньше нанял кого-нибудь в помощь, и вот этот кто-то приехал и треском экранной двери вспорол белый шум вентилятора.

– Ник?

Один слог – как один клик – разархивировал двенадцать лет отношений, сохраненных в единственном файле.

Я прильнула к окну: пикап Тайлера на обочине, на холостом ходу. На пассажирском месте какая-то девица. Дэниел почти нырнул в открытое окно, треплется с ней. Видно только его спину с кирпичным загаром.

Черт.

Я обернулась резко и как раз вовремя – на пороге спальни стоял Тайлер.

– Подумал, невежливо ехать мимо и не поздороваться.

Губы у меня сами растянулись в улыбке. Потому что Тайлер есть Тайлер, я всегда так на него реагировала.

– А постучаться, конечно, забыл?

Он рассмеялся – надо мной. Он меня насквозь видел, я от этого бесилась. Не спросил ни «Как жизнь?», ни «Что поделывала?», ни «Скучала по мне?» – вроде в шутку, на самом деле нет. Он ничего не сказал ни про коробки, ни про чемоданы, ни про мои волосы (год назад они были длиннее, и причесывалась я глаже). Но я знала: от его внимания ничто не укрылось, он переваривает информацию. Я делала то же самое.