Прошло несколько месяцев с того страшного дня, из нас отобрали, человек девять, - в том числе меня, - и отвезли на другой завод, где делали бритвы. Он располагался в шести километрах от нашего лагеря. Место такое же живописное: вокруг горы, лес, а под горой маленький заводик и два до­мика белых, очень красивых. Между заводом и этими доми­ками - речка и узенький пешеходный мостик через неё.

Меня поставили за шлифовальный станок. Спали мы на полу, в сарае, на соломе. А за едой ездили в лагерь: по очереди, вечерами. Брали тачку, ставили на неё кастрюлю и ехали за обедом: то есть ехала кастрюля, а мы топали пешком, да еще и тачку толкали.

Я очень боялась бомбёжки, но ехать нужно было обяза­тельно. Не помню, с кем в паре мне тогда выпало идти (или ехать?), но было поздно, темно, и мы пошли через город Виссен. Он был весь развален бомбами. Мы взяли в столовой ла­геря обед и уже толкали тачку обратно, как налетели самолё­ты и сбросили осветительные лампы. Они залили город све­том, - стало видно, как днём. Мы испугались и спрятались в разбомбленный дом, и стали со страхом ждать. Лампы по­гасли и стало чернее чёрного, только самолёты ревели очень сильно, и бомбы рвались то там, то здесь, но не близко от нас. Так продолжалось около часу. Потом всё стихло, и мы с опаской пошли к своему сараю, в котором жили. Там нас ждали наши девочки. Мы поели и улеглись на солому, оде­тые. Долго, однако, не пришлось разлёживаться: опять раз­далась “тревога”, и мы побежали в бомбоубежище. Это убе­жище было тоже устроено внутри горы, как и на заводе Вайсблех, но только оно было маленькое. Там тоже ничего не было слышно, что делается снаружи. Туда во время налё­тов союзников приходили соседи хозяина нашего завода: всей семьей: муж, жена, и сын их, школьник. А я была в убе­жище завсегдатаем, так как больше всех боялась бомбёжек. Они поставили в убежище электрокамин. Мы сидели, пере­жидали тревогу, и они расспрашивали меня о Советском Союзе. Я им, конечно, рассказывала, как могла, с моим пло­хим немецким. У меня были красивые открытки - Виды Кав­каза; я им показала. Как ни странно, они обратили внимание на фонари на столбах и спрашивали удивлённо: как? у вас есть свет на улицах? а нам говорили, что у вас, в России света нет… Оказывается, им очень много плохого о нас рассказы­вали, пугали варварством славян.

Жизнь наша на этом заводе была скушная, радостей было мало, поэтому всякое развлечение было событием. Возмож­ность съесть что-нибудь сверх скудного лагерного пайка на­ходилась в этом ряду отнюдь не на последнем месте.

Как-то пришли к нам девчонки из соседнего лагеря и рас­сказали, что недалеко здесь есть завод мармеладный, и во дворе завода стоят бочки с мармеладом. Представьте только: целые бочки мармелада! А мы - почти дети. В силу это­го в нашей голодной жизни все ценности исказились на­столько, что за ложку мармелада мы способны были жизнью рисковать. И мы решились пойти в поход за мармеладом. Взяли с собой ведро, молоток и ложки. Пошли через лес, по горе. Внизу, по шоссе туда и сюда шли машины, в воздухе гудели самолёты, невидимые в тяжёлых чёрных тучах, кото­рые висели над горою, но не дождили.

Шли мы недолго и вскоре увидели за забором из прово­локи множество бочек. Они лежали на своих боках, а вокруг них ездил на велосипеде немец с ружьем. Как только немец отъехал подальше, мы пролезли и присели между бочек. Так хотелось сладкого! А тут - целая бочка мармелада! И вот девчонки выбили из бочки деревянную пробку, качнули боч­ку и налили в эмалированное ведёрко коричневой жижи. То был полуфабрикат: пюре из диких яблок, без сахара. Но что было делать? Мы набрали этого пюре в ведро и пошли во­свояси, разочарованные. По дороге ещё украли из клетки на улице кролика, а через одну русскую девчонку, служанку, добыли картофеля. Пришли “домой” поздно вечером, свари­ли кролика, наелись и легли спать.

Походы такие не всегда заканчивались благополучно. Две ростовские девчонки из нашего лагеря пошли через го­род и наткнулись на только что разбомбленный магазин. Возле него валялись на тротуаре брюки, увязанные в пачки. Они взяли одну такую пачку и принесли в барак, не подозре­вая по русской наивности, что на юридическом языке их дея­ние именуется “мародёрством”. Немцы разыскали этих дево­чек, арестовали и расстреляли на кладбище. Одну из них зва­ли Люба, а другую Лена. Леночка была полненькая, хоро­шенькая, 29-го года рождения; а Люба - 25-го года, худень­кая. Собрали тогда весь лагерь и - у всех на глазах убили, для науки нам.

Бомбёжки, между тем, становились всё чаще и чаще. За­вод уже не работал. Я больше сидела в бомбоубежище. Не знаю, сколько дней так прошло. Но однажды, часа в два дня, приехала грузовая машина за нами: нас хотели отвезти куда-то на работы. Девчата, что были там со мной, украинки, старше меня, все разбежались и попрятались в лесу. Я ос­талась одна. Со мной одной возиться не стали. Я тогда уже была сильно больна: задыхалась, ходить почти не могла. Ведь я столько дней просидела в бомбоубежище голодная, немытая. Негде было ни помыться, ни переодеться. Машина уехала. И вот я побрела одна в своё бомбоубежище. Побыла там немного с немцами и вдруг мне страшно стало, что оста­лась я одна без русских, с чужими людьми. И этот страх пе­ресилил страх перед бомбами. Я вышла и поковыляла на мостик пешеходный, что через речку. Стала на этом мостике, как героиня китайских повестей, и думаю, что же мне дальше делать? И в это время подошёл ко мне старик немец, стал кричать на меня, ругать и гнать. Он говорил, чтобы я ухо­дила, что это не моя земля, что все, мол, девчонки ушли, и ты уходи. (Очевидно, он что-то знал) И начал меня толкать. Я расплакалась, а он бил и толкал меня в спину. От его толч­ков я побрела вперёд. Когда я подняла глаза и посмотрела на дорогу, то увидела вдалеке троих ребят, оборванных, запы­лённых. Я подумала радостно: раз оборванные, значит рус­ские! И как крикну им: кто вы!? - откуда только голос взялся? Они мне отвечают: русские! С восторгом бросилась я им на шею. Мы обнялись, как родные: нет, больше, чем родные. Потом я начала их расспрашивать, откуда они, куда идут, и скоро ли появятся американцы? Они мне сказали, что скоро, Мосты уже везде минируют. А идём мы, говорят, куда глаза глядят. Я предложила им пойти в наш старый лагерь, в бом­боубежище, - не давая себе отчёта в том, что мною движет неразумное стремление любой ценой оказаться в бомбоубе­жище, а не на открытом воздухе, под бомбами. Они согласи­лись пойти со мной, и мы пошли.

Около лагеря я оставила их дожидаться меня под горой, у железной дороги, а сама пошла горной тропинкой в лагерь. Там всё было уже по-другому: бараки были передвинуты на новые места. Я зашла в полицайку. Там находились комендант ла­геря и переводчица Шура. Вид у меня был очень болезнен­ный, замученный, я еле дышала. Обратившись к Шуре, я ска­зала ей, что очень больна, не знаю города, и мне некуда ид­ти. Она перевела всё это коменданту, и тот, к моему удивле­нию, дал мне буханку хлеба и какие-то консервы: кажется, паштет. И сказал: иди в бомбоубежище и сиди там, скоро придут американцы и освободят вас. И ещё он меня преду­предил, что если придут немцы в чёрном обмундировании, то мне следует бежать через второй выход из бомбоубежища. Они, - сказал он, - убивают всех подряд.

Я взяла продукты, пошла к ребятам, отвела их в бомбо­убежище. Когда мы вошли туда, там никого не было, кроме пожилой больной женщины. Имени её я не помню, она была ростовчанка, работала у инженера завода домработницей. Её ранило осколком в ногу; нога была в гипсе. Она нам так обрадовалась! Ведь ей некому было и воды подать. Мы усе­лись, я порезала хлеб, что дал мне комендант, и мы поели все вместе. Долго болтали обо всём. Мы были свои. Даже не спрашивали имён друг друга.

Через речку Зиг шли бои. Дня не прошло, как к нам в убежище пригнали пленных: русских, итальянцев, францу­зов. Один итальянец увидел, что я кашляю, и дал мне мятные треугольные лепёшки от кашля. На железной дороге стоял эшелон с продуктами, ребята стащили с этого эшелона кофе “Мокко”, макароны и сало. Стали меня угощать. Эту ночь мы переспали в убежище, на узких лавках, а кто и на полу. Рука служила подушкой. На другое утро я ощутила беспо­койство. Сердце подсказывало мне, что отсюда нужно ухо­дить, но я боялась куда-либо идти, из-за того, что похожа на еврейку, и меня могут встретить люди в чёрном. Тогда я ска­зала своим ребятам: идите через мостик в город, вы белень­кие, похожи на немцев, вас не заметят. Там уже американцы, а здесь неизвестно, что ещё будет. Они послушались меня, и рано утром ушли. Я оказалась пророчицей и на этот раз. Ве­чером в убежище явились солдаты с автоматами, и с ними - инженер завода. Двое солдат встали у входа, а другие начали выгонять всех через другой ход. Пленные стали выходить. Я лежала с сильным хрипом в лёгких и не поднималась с лавки. На моё счастье эта женщина, ростовчанка, которая хорошо говорила по-немецки, попросила инженера завода, чтобы он оставил меня около неё, для ухода за ней, так как она не мог­ла ходить. Инженер подошёл ко мне, взял в руку моё запя­стье, щупая пульс, и махнув рукой, вышел. Пленных всех расстреляли, а я осталась жива. Тогда мне эта женщина сказала: иди, что ты здесь будешь? Я дам тебе кое-какие тряпки, оденься и иди в город. И мы с ней обменялись: я отдала ей банку кофе “Мокко”, что ребята принесли, а она мне - тряп­ки. Я к тому времени запаршивела ужасно: вшей горстями выгребала из подмышек. Нагрела миску воды, помылась кое-как в этом убежище, оделась в то, что мне женщина дала, повязала на голову платочек беленький и пошла через мос­тик в город. А в городе пули свистят: вжжик! вжжик! И на всех углах будки бетонные для прохожих, чтобы прятаться от обстрела. А кругом полно солдат - чёрнокожих. Все американ­цы оказались негры.