Из детства этот порок перешёл в юность. Однако во взрослой жизни невозможно стало оставаться только актёром и мечтателем, - она требо­вала реальных усилий в реальных отношениях. Илья был дос­таточным реалистом, чтобы уличить себя в своём бегстве в книжную грёзу, и заставить себя в нужные моменты вступать в полный контакт с людьми и обществом и одерживать побе­ды над собой и обстоятельствами. “Полный этот контакт” не был всё же по-настоящему полным, потому что Илья стал маргиналом, аутсайдером, и из него никак не вырабатывался ни один из тех психологических типов, которые составляли ассамблею характеров, обеспечивающих функционирование советского общества. Он по-прежнему оставался книжником, имеющим готовую “валентность” на общение только с таки­ми же, как он, маргиналами, ищущими в книгах универ­сального образования, которое позволило бы им стать пси­хически устойчивыми и наполненными, как бы при этом не понимали они свои нужды и цели; то есть, стать “победителями”. Можно подозревать, что его уход в “диссиденты” был продиктован не только внутренней честностью и преданностью идеалам, но и эскапизмом, как чертой характера.

Разумеется, в порядке самосовершенствования Илья сознавал этот недостаток и боролся с ним. Но в сегодняшнем размышлении казавшееся временами недостат­ком, представилось ему как положи­тельное. Илья решил для себя, что, раз уж игра составляет ткань жизни, то предпочтение, отдаваемое книге перед полноконтактной игровой реальностью, имеет цену, так как оболочка смыслов, создаваемая имяреком вокруг себя благодаря книгам, подобна родовой оболочке, или “сорочке”, которая предохраняет духовный плод от прежде­временного рождения; от рождения в какой-то частный вид, в ущерб потенции рождения в Рода.

И это было тем более справедливо, что общество, в кото­ром ему довелось воспитываться и самовоспитываться, ис­кусственно отсекло себя от смыслов становления в Рода, ко­торые были открыты и накоплены в культурах предшество­вавших веков.

Илья, несомненно, страдал от этой усечённости общест­венного самосознания, и его потайное устремление к рожде­нию в Рода получало, в проекции на приземлённые ценности индустриальной эры, уродливые формы мегаломании: сделать великое открытие, по­строить справедливое общество, создать гениальное произведе­ние, добиться всемирной славы и т.п. Конечно же, все эти надежды очень быстро обнаруживали свою недостаточную обосно­ванность, говоря мягко; и упорно держаться за них значило бы стать, в конце, пациентом “жёлтого дома”.

И всё же, всё же… Несмотря ни на что, какие-то глубокие интуиции относительно себя и мира удерживали Илью от то­го, чтобы отбросить “книжки” и окунуться в волны моря жи­тейского. Да, верно, рыбы выглядели гладкими, красивыми, они блестели, ловко плавали, и у них всегда был корм. Илья же выглядел середь них каким-то раком-отшельником, тас­кающим на себе свою раковину, в которую прятался поми­нутно, и кормился он отбросами, но… Опасался он стать ры­бой. Почему-то не хотелось, хотя и завидно бывало.

Он не терял веру в себя и постепенно продвигался по на­правлению к той точке своего пути, в которой должна была открыться ему тайна его рождения.

*

В школьной книге для чтения иностранные дети в краси­вых лохмотьях писали на стене слово “мир” и рисовали ме­лом голубя, - очень похожего на голубя с первомайских открыток. Никите нравилось рассматривать на долгих уроках картинку, изображавшую этих детей, таких отважных, ведущих антивоенную агитацию под носом у полиции. Сам Никита не сумел бы убедительно нарисовать голубя на стене - не хватило бы умения; да и милиции он боялся.

Никита безусловно верил в этих детей, хотя в окружаю­щей его жизни ему не приходилось ещё видеть, чтобы кто-нибудь писал на стенах слово “мир” или рисовал голубя. Да и зачем? Ведь всё это в избытке красовалось на кумачовых по­лотнищах, вывешиваемых для каждого праздника. Оттого, верно, его сверстники, да и ребята постарше, писали и выца­рапывали повсюду совсем другое слово из трёх букв, - очень древнее и, в общем, с тем же смыслом. Вместо голубя рисова­лись гипертрофированные половые органы, мужские и жен­ские, по отдельности и в известном сочетании, что тоже, в общем, соответствовало. Но соответствие это запрятано бы­ло, к несчастью, слишком глубоко, в каких-то малоисследо­ванных восточных архетипах, и поэтому не могло быть оце­нено по достоинству, - на поверхности оказывался почему-то лишь жалкий суррогат уличной порнухи.

Что до голубей, то их здесь предпочитали иметь в натуре: дер­жали в голубятнях, гоняли длинным шестом в поднебесье, крали друг у друга и продавали из-под полы. А диких сизяков мальчишки ловили сонными на чердаках и ели их.

Но, зачем сравнивать не подлежащее сравнению? Грязные стены парадного и школьной уборной совсем не были про­должением тех иностранных стен. Это были две разных ре­альности: иностранцы больше походили на дореволюционных российских детей, а стены - на графские развалины; они отчего-то хотели уйти от окружающей их буржуазной классики в мир кумача и фабрик. Никите, впрочем, было ясно, почему: ради справедливости. Что же до эстетики, то, несмотря на новенький костюмчик, купленный в туфовом дворце на площади Дзержинского, дети из зазерка­лья смотрелись красивее Никиты, и были для него в чём-то более реальны, чем живые люди вокруг него.

Более реальны, потому что более важны, более авторитет­ны. Реальны, потому что идеальны. Они жили в Сновидении, которое у нас стало называться Историей: в особом Исто­рическом времени, имевшем мало общего с бытовым временем, в котором жил Никита. Ценность наших поступков в парадигме новейшей истории тесно свя­зана со временем, немыслима вне времени, и оттого дети на картинке совершали исторические поступки, а Никита - са­мые обыденные и, часто, гадкие. Ведь время, в котором он жил, было какое-то выжидательное. Никита рос и выжидал, когда же он станет взрослым, и тогда начнется настоящая жизнь, и страна вокруг него тоже, как будто, росла и выжидала, когда она созреет к истинно красивой жизни, где на всяком углу будут стоять Большие Театры и Библиотеки им. Ленина, а на всякой площади будут бить фонтаны с са­моцветами и разворачиваться Выставки. И это будет Историче­ское время, но не Время борьбы, которое осталось уже поза­ди, а историческое Время Счастья.

Ну, а пока здесь просто стоял май. Близились большие каникулы. Автор этой правдивой книги, наверное, изменил бы себе, если бы стал красочно описывать, пользуясь поводом, майское солнце, блестящую зелень дерев, и ту юную упру­гость, которой наполнял мальчишескую грудь весенний воз­дух, озонированный всё ещё стерильным после зимнего очи­щения морем. Всё это само собой было. И цикличность обы­денного времени, - в отличие от исторического, - избавляет нас от необходимости описывать повторяющееся. Но Исто­рия дремала где-то рядом и, просыпаясь время от времени, вторгалась в обыденную жизнь, нарушая строгую циклич­ность звёздного мира нововведениями. В числе таких новелл в этом году оказалась “большая перемена”, высочайше введённая в школу Минпросом, по согласованию с Минздравом.

В результате этой интервенции времени Исторического во время обыденное, перемены между уроками были сокращены до пяти минут, за которые нельзя было успеть и оправиться толком, но зато, взамен, после третьего урока занятия преры­вались на целых двадцать минут (!)

Старая школа, бывшая мужская гимназия, окруженная изгородью из кованых железных пик, стояла в самом центре города и смотрелась в решётку городского сада, посаженного ещё в дореволюционные, - читай: доисторические времена, На большой перемене можно было пойти в сад, побродить по аллеям, заглянуть на детскую площадку сквозь окружавшую её деревянную решётку с кассой и билетёром у входа, посто­ять у памятника борцам за Советскую Власть, зайти в тир, съесть мороженное вразвес, посмотреть афиши кино и, нако­нец, зайти в книжный магазин.

Изо всего этого набора развлечений Никиту более всего интересовало последнее. Он любил книги и, на взгляд мате­ри, даже чрезмерно: настолько, что сам писал их. У него на­чата была фантастическая повесть о полёте на Венеру, пи­санная аккуратным почерком в альбоме для рисования и снабженная цветными авторскими рисунками космических аппаратов с пламеносными трубами сзади и людей в скафандрах, среди динозавров и всяких сухо­путных водорослей.