Так это или не так, не взирая на то, тётка, на правах стар­шей, строго сказала Никите: пока не скажешь спасибо, не выйдешь из-за стола. (Тут-то она и споткнулась, не расценив заранее, а признаёт ли Никита её старшинство?) Родители Никиты никак не отреагировали на воспитательную инициа­тиву тётки, - только мать бросила на Никиту любопытный и чуть сожалеющий взгляд. Их молчание было расценено как подтверждение. Все удалились. Никита остался за столом наедине с тёт­кой, которая была шляхетной не по манерам только, но и действительно была родовитой полькой. Она принялась убирать со стола и мыть посуду.

Он сидел на стуле, немного съехавши с сиденья, и по нему не видно было, что он собирается уступить. Напротив, по выражению лица его можно было судить, что он готов просидеть так неограниченно долго, не размыкая рта. Ведь его никто никогда прежде не наказывал так. Да и вообще не наказывал, в строгом смысле этого слова. Его можно было ударить кулаком в лицо, как равного, что однажды и сделал отец, но третировать его как сопливого мальчишку - это уж увольте! Оставить за столом - это было равноценно поста­новке в угол; род наказания, который Никита особенно не­навидел и считал его унизительным, детским, так как в угол ставили в детском саду.

Он скептически следил искоса за действиями тётки. Что она могла сделать? Бить его она не станет, - не имеет права, Никита это знал, - а признания вины и просьбы о прощении она от него вовек не дождется.

Время, между тем, текло неумолимо. Тётка явно начинала беспокоиться, не зная, как ей выйти из затруднительного по­ложения. Она уже потеряла надежду на то, что Никита под­чинится, и думала лишь о том, как разрешить коллизию без потери достоинства. Но Никита опередил её: в какой-то мо­мент он увидел беспомощность на её лице, и понял, что тётка дрогнула, - тогда он медленно сполз со стула, как сползает неровно повешенная пуховая шаль, подошёл к двери, взял за “рога” стоящий у стены вело­сипед и вывел его в коридор, выходя и сам вместе с ним. Тёт­ка не произнесла ни звука. Он унизил, высмеял её, и сделал это совершенно по-взрослому. Она так и приняла это, и с тех пор затаила настоящую, взрослую неприязнь к этому мальчишке, которому в ту пору шёл восьмой годок.

Много, много лет спустя, эта самая тётка, разговаривая с матерью Никиты о его судьбе, заметила с неискренним со­крушением, что, мол, “просмотрели мы Никиту”, намекая тем самым на то, что Никита не получил должного воспита­ния, и что вот если бы тогда, родители Никиты помогли ей и настояли на “спасибо”, то жизнь Никиты сложилась бы ина­че, и он не стал бы отщепенцем…

*

Илья, прознав об этом разговоре, сарка­стически рассмеялся: “нелепая претензия! будто это в их вла­сти! разве не ясно, что этот эльф изначально был в руках высших сил?”

Думая о тётке, Илья догадался, что та и по сей день пыта­ется не признавать своего поражения, и сейчас всё ещё хочет принизить мятежного племянника. “Эк он её достал! Это в семь то лет! А она ещё хочет его исправить!” - думал Илья.

*

Тётка приехала и уехала, за нею уехало и лето, и вот, нынче, первого сентября 1954 года Никита идёт в школу, - как го­ворится, первый раз в первый класс. И, конечно же, идёт он самостоятельно, в гордом и независимом одиночестве. Был ли хотя один ещё первоклассник, который пришёл в школу 1 сентября без родителей или бабушки, и без цветов? Едва ли, ес­ли не считать второгодника Путика. (Это фамилия его та­кая, - Путик. Смешная, на первый взгляд, а на самом деле старинная фамилия - не чета “Ивановым” да “Петровым”.) Вчера, 31 августа, когда на школьном дворе состоялся общешкольный сбор, и новичков распределяли по классам, он ещё позволил матери сопровождать себя, так как не знал, собственно, куда ему идти. Но при этом мать не должна была приближаться к нему ближе, чем на пять мет­ров, а лучше даже и вообще идти по другой стороне улицы, так как Никита не мог позволить себе, чтобы кто-либо со стороны мог увидеть, что он ходит за ручку с мамочкой. Он разрешил ей дойти только до старинных кованых, витых школьных ворот, а оттуда решительно погнал её домой.

Знавшие этот знаменательный эпизод, пожалуй, не удиви­лись бы тому, что происходило между матерью и сыном шестью годами позже, то есть, когда Никите исполнилось тринадцать: Никита, уходя под вечер из дому, на робкое пытанье матери о часе его возвращения, резко и холодно спрашивал: “тебе какое дело?”. И приходил поздно, порой вдребезги пьяным, но мать не смела упрекать его или о чём-либо расспрашивать. Ей полагалось страдать молча, не до­саждая своим страданием другим.

Тот, однако, кто подумает, что Никита и вправду был та­ким уж самостоятельным, - ошибётся. И я спешу заверить сведущего в психологии читателя, что было то рано оформившееся бегство от обличения своего глубоко укоренённого страха.

Глава 8

Жертва книжной культуры. Тень Галилея.

Книги Никита обожал. Проглатывал их в невероятном количестве. Родители покупали много детских книг, и Ники­та прочитывал их многократно. Они подписывались на дет­ские издания, и Никита с нетерпением ожидал очередного тома. Он прочел почти все книги, что стояли до­ма, в шкафу, включая и специальные - по истории и медици­не. Но этого ему было мало, и он чуть не каждый день наве­дывался в библиотеку, - не в детскую. В детскую библиотеку Никита бросил ходить, после одного памятного случая, ко­гда на его глазах девочке, старшей его, не выдали книгу, ко­торую сам он давно прочел; под тем предлогом, что это, де, книга для десятого класса. Речь шла о книге “Алитет уходит в горы”, про фольклорных чукчей, которых якобы спаивали и обирали американские торговцы, пока не пришли красные комиссары и не восста­новили справедливость. Автора этой книги я не могу ука­зать, так как Никита совершенно не интересовался именами авторов, но различал книги по названиям. Презрение, кото­рым он исполнился к этой библиотеке, трудноописуемо, по­тому что оно плохо соединяется с мальчиком девяти лет от­роду.

Суровая и сухопарая (впрочем, суровая лишь на вид), на­сквозь прокуренная “Казбеком, в короткой стрижке двадца­тых годов, заведующая клубом “Госторговли”, что жила в том же доме, где и Никита, - только дверь её выходила в другой коммунальный коридор, ещё более тёмный и задымленный, - чем коридор Никиты, написала ему начальственную записку, с которой Никита явился в роскошную и совершенно взрос­лую библиотеку клуба. Она была вообще очень добрая, эта Долгая (фамилия такая), хотя и неприступная на вид. На­стоящий синий чулок: жила одна, держала кошек и не жа­лела денег на выкуп дворовой собаки из собачьего ящика. Благодаря ей вся “улица” (я имею в виду разновозрастную и разно-национальную детвору этого квартала) ходила по контрамаркам в клуб, на кинлосеансы, но благодарности особой не испытывала, как это и свойственно вульгарному народу.

В библиотеке Никиту приняли весьма благосклонно, сра­зу же предложив “Трёх мушкетёров” Дюма отца. Когда же Никита сообщил, что “Трёх мушкетёров” он уже читал, то был спрошен, знает ли он, что знаменитый роман имеет продолжение? И Никита ушёл осчастливленный, неся подмышкой толстенные “Двадцать лет спустя”.

В возрасте девяти лет Никита впервые сам купил себе книгу, истратив на неё деньги, которые мать дала ему на ки­но и мороженное. То был “Бронепоезд 1469” Всеволода Иванова. Разумеется, мальчишке хотелось прочитать взрос­лую книгу про бронепоезд, так как детскую, “Миколка-паровоз”, он зачитал уже до дыр. Никиту не смутили ни мел­кий шрифт, ни серая бумага, ни отсутствие картинок, кроме единственной - на обложке. Радостно возбуждённый влетел он домой.

- Погляди, что я купил!

Но мать встретила его, против ожиданий, холодно и отчи­тала за то, что он якобы понапрасну тратит деньги, которых в доме не хватает.