– Передайте адъютанту, что дуче сам приглашает господина Гитлера. Пусть фюрер извинит меня. Сошлитесь на нездоровье. В Бреннере слишком сыро и холодно.

Гитлер явился через четверть часа в сопровождении Кейтеля – начальника штаба вермахта – и генерала Йодля – личного советника по военным вопросам. Муссолини, подавив раздражение, изобразил на лице радушие гостеприимного хозяина.

– Что с вами, мой дорогой дуче? Вы нездоровы? – спросил Гитлер, сбрасывая накинутое на плечи пальто военного покроя. На нем был зеленовато-серый сюртук и черные брюки навыпуск.

– Ничего серьезного. Вероятно, перемена климата. Не беспокойтесь. Я несказанно рад нашей встрече. Прошу вас!

* * *

Началось совещание. Итальянскую сторону представляли Муссолини и его зять, министр иностранных дел граф Чиано. Сели за стол, но Гитлер тотчас же вскочил и зашагал по салону. В течение двух с лишним часов он не дал никому вымолвить слова. Муссолини не так хорошо знал немецкий язык, чтобы следить за ходом мысли рейхсканцлера, и только в общих чертах схватывал то, что говорил Гитлер. Он сыпал цифрами, жестикулировал, отвлекался в философских рассуждениях, возвращался к международному положению, делал выводы, хвастался достигнутыми успехами. Но основное, что мог понять Муссолини, заключалось в одном – Гитлер настаивал, чтобы его итальянский союзник более открыто высказал свое отношение к происходящим событиям. Не здесь, нет! Об этом должны знать французы и англичане. Они станут более сговорчивыми, если узнают, что Италия, отбросив нейтралитет, становится на сторону Германии.

Муссолини следил за гостем. Было достаточно времени, чтобы разглядеть его усталое лицо, потемневшие круги под глазами. Сделал вывод: много работает, не спит ночами. Значит, что-то затевает, к чему-то готовится. Что именно? Ему удалось вставить фразу:

– Итальянский народ единодушно восхищен быстротой ваших действий. Но мне кажется, дорогой фюрер, что решение вашей проблемы жизненного пространства находится в России. Только в России и нигде больше. Миссия Великой Германии заключается в том, чтобы защитить Европу от Азии. Здесь я уступаю первенство вашему политическому гению.

Гитлер словно не расслышал брошенной реплики. Он развивал мысль о единстве фашистских режимов. Остановился перед столом и поставил в упор вопрос:

– Могу я рассчитывать, что Италия изменит политику нейтралитета? Когда? Это мне нужно знать!

Муссолини ушел от прямого ответа. Он согласен вступить в войну, но хочет подумать, постарается выбрать наиболее удобный момент.

Двухчасовое совещание не дало ожидаемых результатов. Гитлер не добился прямого ответа Муссолини, так и не разгадал замыслов союзника. Ужинали в салон-вагоне немецкого поезда. Муссолини решил – теперь можно пойти, престиж сохранен.

За столом появился Геринг. Оказывается, он тоже приехал в Бреннер. Больше молчал, дулся на итальянцев за то, что до сих пор волынят с награждением орденом Аннунциаты. Сидел рядом с Чиано и дипломатично ввернул фразу:

– Передайте его величеству королю Эммануилу, что я заранее благодарю его за внимание. Кажется, он намерен наградить меня орденом. Не так ли?

Чиано поднял бокал.

– За ваше здоровье! Я с удовольствием передам это его величеству. – Он перевел разговор на другое, «Вот попрошайка».

За столом Муссолини оживился. В отличие от Гитлера много пил, с видимым удовольствием ел все, что подавалось к ужину. Хвалил баварские кровяные колбасы. Пусть Гитлер думает, что он совершенно здоров. Это важно. Ради того же он позировал перед фотокорреспондентами на горном курорте – под наведенными объективами он растирался до пояса снегом; потом тотчас же укладывался в постель, чтобы избежать воспаления легких.

За ужином Муссолини ел острую, жирную пищу и с тревогой прислушивался к зарождающейся боли в желудке, где-то под ложечкой.

Поезда вышли из Бреннера одновременно в разные стороны: немецкий – в Мюнхен, итальянский – на юг.

Среди ночи начался приступ. Муссолини корчился от невыносимой боли. С язвой не шутят! Он держался за живот, проклинал баварские колбасы и Гитлера. Больше он никуда не поедет! Это слишком дорогое удовольствие. Ему же ничего нельзя есть, кроме манной и рисовой каши. Врач, постоянно сопровождающий дуче, дал опий, рекомендовал грелку. Не помогло. Началась рвота. Боли утихли только утром. В Рим вернулся разбитый, осунувшийся, точно постарел на десяток лет.

Через силу сохраняя бравый вид, Муссолини вышел на перрон вокзала Остиа, прошел вдоль почетного караула, дал интервью репортерам и уехал в загородную виллу.

Встреча с Гитлером вышибла его на неделю из колеи.

Единственное, что почерпнул он из бреннерской встречи, – уверенность в том, что Гитлер затевает что-то большое на западе. Опять хочет поставить его перед свершившимся фактом, так же как в последний раз с оккупацией Дании и Норвегии.

Поезд на станцию пришел утром, часов в одиннадцать. Андрей вышел с вокзала на площадь, мощенную булыжником. Мостовую затянула густая, подсохшая грязь, и только кое-где торчали пепельно-серые камни.

Через круглый скверик с подстриженными тополями Андрей прошел на улицу. Ему показалось, что когда-то он бывал уже здесь. Видимо, на всех таких станциях очень похожи и скверики с бордово-темной, кое-где поломанной изгородью, и куцые тополя, и гипсовые вазоны на круглых клумбах, и грохочущие под колесами мостовые.

Из-за угла вынырнул босой мальчуган в теплом расстегнутом пиджаке, уставился на орден Красного Знамени, блестевший на гимнастерке Андрея.

– Как мне пройти на Пролетарскую?

– Вон туда. Пройдете по Станционной и налево... Вам кого там?

– Все равно не знаешь...

– Нет, я всех знаю! К кому вы, дядя? А за что вам орден дали?

Андрей засмеялся, нахлобучил ему на глаза кепку и повернул за угол.

По хрустящему лиловатому шлаку Андрей неторопливо шагал вдоль улицы. С одной стороны ее тянулись станционные строения, потемневший, когда-то желтый забор. С другой – домики с резными веселыми наличниками, палисадниками, с кустами сирени. В сточной канаве, прорытой вдоль забора, переливаясь цветами радуги, плыли нефтяные пятна. В зеленоватой воде купались грязные, похожие на смазчиков воробьи. У рассохшихся дубовых столбиков, выстроившихся вдоль шоссе, пробилась трава, не успевшая покрыться дорожной пылью.