– Откуда вы знаете эту песню? – спросил Леон. – Вы были там?

Водитель понял: там – это в Испании.

– Да, месье, мы пели ее в Мадриде...

Жюль подумал о водителе: «Видно, из коммунистов... Не всех еще разогнали. Надо бы сообщить куда следует...»

Они снова запели, и Бенуа удивленно смотрел на них.

У шофера был приятный, мягкий, хотя и недостаточно сильный голос. Леон наслаждался, повторяя за ним слова наивной, веселой песенки:

Когда кончили петь, заговорили об Испании. Оказалось, оба были под Теруэлем, сражались в Университетском городке. В Альбасете жили в одном доме, но в разное время. Оба были в Аликанте, в Валенсии, а через мост в Иируне, кажется, переходили в один и тот же день – водитель утром, а Леон ближе к вечеру.

Леон отлично помнил этот мост с невысокими обшарпанными перилами, мост на границе с Францией. Толпы беженцев, скорбные лица женщин в черных шалях. Притихшие дети на их руках. Хмурые, ожесточенные солдаты с винтовками и одеялами. Французские жандармы, взирающие равнодушно на переход республиканских войск. Впрочем, нет, это уже не было войском. Солдаты ни глазах превращались в толпу людей, вдруг потерявших уверенность, хотя Леон не сомневался в безрассудной храбрости почти каждого из шагавших с ним рядом солдат. Идущие оставались частью войска еще на подступах к мосту, оставались солдатами даже на самом мосту, когда, нарушив строй, брели усталые, без единого патрона в карманах, но с винтовками. Их объединяло товарищество по оружию, может быть, цель, хотя бы последняя и печальная, но цель, к которой они шли, – к Иирунскому мосту. За мостом кончалась Испания.

Отстав от своих, затерявшись в сутолоке отступающих, потерпевших трагическое поражение республиканских войск, Леон шел среди незнакомых солдат, и никто не обращал на него внимания. Французские жандармы указывали, где складывать оружие, и солдаты подходили к грудам винтовок, наваленным, точно кучи хвороста, по обе стороны дороги. Леон до сих пор считал, что в Испанию он попал сторонним зрителем, Свидетелем с большой буквы, как любил он говорить. Поехал туда из любопытства, в по-исках впечатлений. Но там, за мостом, бросив винтовку в общую кучу, Леон ощутил такую пустоту, такое бессилие и собственную ненужность. У него защемило сердце. Видимо, и он, как и другие, растерянно улыбнулся, избегая встречаться глазами с людьми. Пошел вперед, споткнувшись о запасный ствол пулемета, ствол, валявшийся в пыли под ногами. Спотыкались о него все, кто бросал оружие около дерева. Дерево росло с правой стороны дороги. Все спотыкались, и никто не убрал ствол с дороги. Людям было не до того – их перестали считать солдатами. Жандармы, покрикивая, гнали их дальше.

В концентрационном лагере интернированных республиканцев Леон пробыл недолго, всего несколько дней. Французов освободили, взяв на учет в полиции, но остальные вот уже сколько месяцев живут в концлагерях на юге Франции, полмиллиона интернированных узников.

Все эти мысли отрывисто и разрозненно, будто вторым планом, проносились в голове Леона в то время, когда вместе с шофером Симоном Гетье они перебирали в памяти минувшие события, перемежая их восклицаниями: «А помните... Может быть, знаете... Возможно, вы слышали...»

Так говорят земляки или однополчане, встретившиеся случайно в пути или невзначай сошедшиеся в таверне за одним столиком. Симон оставил на время свой почтительно-вежливый и сдержанный тон, усвоенный в общении с штабными пассажирами его машины. Он часто поворачивался к Леону, словно забывая об управлении машиной. Это вызывало раздраженное беспокойство у Бенуа: чего доброго, врежется в столб... Он несколько раз собирался сделать замечание водителю, открывал рот, но каждый раз в тот самый момент Симон возвращался снова к своим обязанностям. Он ловко обходил впереди идущую машину или уверенно проносился мимо встречных омнибусов, молочных цистерн и крестьянских повозок.

– А вы, месье, случайно не бывали в Астурии? – спрашивал он через минуту, снова поворачиваясь назад.

– Ну как же! Мы выходили горами к Бискайе. На побережье нас едва не сграбастали фалангисты...

И снова в памяти встали последние дни республики. Их осталось двенадцать человек, в том числе трое раненых. Прятались в скалах. С ними была польская девушка-радистка и поляк-капитан. Его все звали Фернандо, хотя у него было другое имя. Капитан был влюблен в девушку и ревновал ее к художнику из Парижа. Как странно бывает в жизни! Художник прилетал к ним на спортивном самолете, когда никто не думал о разгроме. Он привозил патроны и называл себя контрабандистом. Вероятно, тоже влюблен был в польку. Челино рассказывал, что художник последний раз, прощаясь, сказал: «Регина, когда будет вам трудно, дайте мне знать, я прилечу к вам на помощь, буду вас защищать». Он взял ее за руку, а капитан Фернандо ушел, не попрощавшись с художником. Девушка засмеялась и ответила: здесь найдется кому защитить ее и помочь. Кто мог предполагать, что придется вскоре так поспешно отступать к французской границе!

Через месяц они вышли на побережье, голодные и без оружия. Вернее – без патронов. Фернандо был старшим. Приютились в пещере. Стонали раненые. Девушка сказала Фернандо: «Может быть, стоит радировать господину Камбре?» Капитан не ответил. Он поднялся и сказал: «Возможно, найду источник. Пойду поищу». Он ушел и вернулся ночью. Воды не было. Раненые просили пить. Фернандо спросил: «Ты знаешь позывные?» – «Да, он оставил позывные приятеля-коротковолновика». – «Решай сама». Они отошли в сторону и долго о чем-то говорили. Потом девушка настроила рацию. Утром, когда солнце поднялось довольно высоко, в небе появился спортивный самолет. Он сел на берегу, где песок лежал плотный и ровный. Художник был в комбинезоне и крагах. Он сказал улыбаясь: «В три часа ночи я узнал о вашей радиограмме. Мы можем лететь». – «Нет, – сказала девушка, – сначала возьмите раненых, я улечу последней». Художник огорчился, но не возражал. В первый рейс он увез трех раненых. Самолет с трудом оторвался от земли.