Конец сада или огорода обнесен был высоким, в человеческий рост крепким забором, составленным из обтесанных бревен. За ним видны были барские и крестьянские пашни, сейчас уже сжатые, потому что лето было на исходе. Постояв немного у этой преграды и полюбовавшись восходящим солнечным диском, я рассудил, что, вернувшись застану хозяев бодрствующими, и повернул обратно. Я не ошибся, застав все семейство за утренним чаем, которого и меня просили откушать.
Хозяин дома звался Ефремом Трофимычем, и оказался грузным человеком пятидесяти лет, одетым в точно такой же кафтан, какой носил мой человек. Естественно, я предполагал, что супруга его будет под стать своему мужу, а потому был удивлен, найдя ее дамою одних лет со мною, и казавшуюся еще моложе, до того она была тщедушна, и так постоянно робела, безо всякой причины. За столом также познакомился я с кузиной Ефрема Трофимыча, незамужней девицей лет сорока, имеющей много общего со своим братом, и с Марьей Ефремовной или просто Марьюшкой. Это была претолстая, неуклюжая, хромая девица четырнадцати лет, обладавшая весьма смешливым нравом.
Мне было предложено понаблюдать ход болезни хозяйки и назначить лечение. Я наблюдал неделю и пришел к следующим выводам:
Прасковья Гавриловна больна была чахоткою не первый год и болезнь развивалась. Больная имела от природы мало жизненных соков, кроме того она постоянно терзалась, видя убожество своей дочери, опасаясь за ее судьбу, и находилась под тяжестью разного рода страхов и печалей, происходивших от пренебрежения Ефремом Трофимычем интересов ее. Последний отдал явное предпочтение своим привычкам, совпадающим со вкусами его кузины, которая гостила в доме непрерывно и более походила на хозяйку, чем Прасковья Гавриловна.
Ввиду всего этого, но разумеется не касаясь темы отношений внутри семьи, я высказал Ефрему Трофимычу свои соображения и посоветовал полную смену обстановки для больной.
– На Старой Руссе из-под земли бьют целебные источники, кои многим больным пользу приносили и были бы хороши как для Прасковьи Гавриловны, так и для Марьи Ефремовны.
– Что вы, сударь? – возразил мне хозяин с живостью, – где же найти мне время ехать? Легко сказать! А хозяйство на кого покинуть? Народ то ведь вор.
– Если дела ваши в самом деле не позволяют покинуть имения, то хотя измените свой стол и порядок дня. Больной нужна легкая, но очень питательная пища и усиленное движение.
– Более питательной пищи, чем подается к столу, я придумать не могу. Сами изволите видеть – что ни день, то свинина, то баранина, даже в постное время скоромимся.
– Ни то, ни другое супруге вашей не подходит. Завтра же распорядитесь прислать из города французских булок. Птицу можно достать и здесь, если у вас имеется хороший стрелок, и охотник. Смородиновый сок, соединенный со сливками только что снятыми, тоже в состоянии ваш человек изготовить. Только все эти блюда не однажды употребляться должны, а постоянно.
– Вы, сударь, видно привыкли жить в столице. А у меня лишних людей в доме нет. Одного, изволите говорить, человека надобно послать стрелять цесарок, другого – кушанья заморские стряпать. В поле то, сударь, кто же останется? Сейчас и урожай подоспел немалый.
– Я только исполняю свое дело, Ефрем Трофимович. Приказывать вам не могу, а известить – обязан. Супруге вашей предстоящая зима может стать не по силам.
– Это уж вам лучше знать. Вы – лекарь. Отчего же не лечить, если хворь приключилась. Я ведь не на то закон принял, чтобы от хворой жены откидываться. Коли возьмете недорого, то движением лечить согласен. Только двигаться должна Прасковья Гавриловна, а люди мои не в города за булочками скакать, ни по лугам с дробовиком бегать не станут.
Помня желание матушки, я принудил себя остаться в усадьбе, обитатели которой были мне противны, домашние порядки – скучны и отвратительны, возможности к проведению необходимых для больной мер – ограничены.
Скоро познакомился я с двумя соседями – помещиками. Один из них оказался человеком просвещенным, какого я не мог надеяться встретить в провинциальной глуши, и какого не часто родит столица, ибо он достоинства ума соединял с прекрасным сердцем и беспорочною простотою привычек. Он был благообразный красивый старик на вид годов около шестидесяти, если только человек таких лет, и у которого один рукав пустой и набит ватою, а глаз вытек и завязан платком, все-таки может назваться красавцем. Он был морским офицером, образование свое получил в Англии, где провел первые годы службы под знаменем короля Георга.
Недавно вернувшись из русской экспедиции в Америку, он обосновался бобылем в своем доме. Последний более походил на хутор, чем на усадьбу – достойное владение, чтобы посреди пустыни закончить свой век. О себе сосед мой говорить не любил, но я слышал стороной его печальную историю.
Он происходил из небогатого, боярского рода, пережившего несколько опал и почти угасшего. Один из последних потомков его участвовал в стрелецком бунте и был обезглавлен в Москве. Сосед мой родился несколькими годами ранее казни отца, и провел горькое детство, постоянно скрываемый уцелевшими опальными. Какой-то благодетель сумел среди прочих дворянских детей отправить несчастного сироту изучать морское дело в Англию. Мы сошлись очень быстро, как это часто бывает с двумя образованными людьми, встретившимися в кругу невежд. Впрочем, в Прасковье Гавриловне, несмотря на полное отсутствие просвещения и недостаток ума, я нашел женщину скромную, тихую и не совсем лишенную поэтичности. Так, например, бродя по мокрому огороду, она могла находить прелесть в висевшем на смородиновых листах дождевых каплях, и называла его «очарованным садом». Я думал было развить эту сторону ее натуры декламациями Буало, которыми очень сам увлекался. Однако слушательница моя была так неразвита в умственном отношении и так робела, боясь выказать этот недостаток, что от стихов не вышло никакого проку и я забросил это занятие.
Заботясь, чтобы Прасковья Гавриловна как можно долее проводила времени вне дома, который и на здорового человека, мог нагнать тоску, я старался приучить ее к верховой езде. Занятия эти давались с большим трудом, потому что трусливость очень мешала Прасковье Гавриловне, но терпением и настойчивостью я принудил ее ежедневно проезжать на старенькой и смирной лошадке несколько верст. Напрасно проносился я мимо пугливой наездницы на норовистом своем коне, ни уговоры, ни собственный пример не могли принудить Прасковью Гавриловну перейти на рысь. С суеверным ужасом глядела она на моего огромного коня, боясь даже приблизиться к нему, и умоляла о том же Марьюшку, которая несмотря на неуклюжесть и хромоту ловко и быстро освоилась со своею лошадкой и скакала на ней целыми днями.
Я заметил зависимость между состоянием здоровья Прасковьи Гавриловны и ее дочери. Нездоровье последней терзало ее мать гораздо сильнее, чем ее самое, и я принял все возможные меры к лечению Марьюшки. Собственноручно смастерил я для девочки некое подобие жесткого чулка из гладко обструганных досочек, натирал ее больную ногу разогретым муравьиным соком каждый вечер докрасна, после чего тотчас заключал ее в этот чулок на всю ночь. Мне и матери процедура эта стоила большого труда, потому что пациентка была с норовом и не вдруг позволяла себя лечить.
Наконец увидал я с торжеством первые признаки перелома в ходе болезни. Лихорадочный блеск в глазах Прасковьи Гавриловны сменился покойным выражением, кашель все реже ее терзал. Мне было очень досадно, что никто в доме не выражал радости о здоровье хозяйки, которую я объявил вне опасности, и не изъявлял мне никакой благодарности.
Я должен был увериться, что успех мой не кратковременная удача и подготовить Прасковью Гавриловну к предстоящей зиме, сколько это было в силах человеческих.
Поэтому, видя несомненное облегчение от болезни, приготовился я дать Прасковье Гавриловне решающее средство. Оно составлено было из настоянных личинок домашних мотыльков, поедающих обыкновенно наши сукна и меха. Во всю жизнь я не мог без сожаления примириться с истреблением этих полезнейших насекомых, хотя необходимом, но бесчеловечным и жестоким по отношению к тварям, детеныши коих нередко спасали больного от смерти или отдаляли оную на более или менее продолжительный срок.
